Рассказы издательства Эра
- Автор темы egerj
- Дата начала
Глухари
Гиппенрейтер Вадим Евгеньевич
Глухарь — птица каменного века, реликт, чудом сохранившийся в наших необъятных лесах. Глухарь даже не поет, как птица, а издает странные низкие звуки, рожденные дремучим лесом, шумом ветра в вершинах лесных великанов, стуком сухих ветвей, шорохом валежника под ногами зверя.
Убить на охоте, поймать птицу или зверя гораздо легче, чем сфотографировать их. Поэтому фотографий животных в естественной обстановке очень мало. Сфотографировать токующих глухарей вдвойне трудно: они осторожны, а места обитания труднодоступны.
Я знал большой ток в красивом лесу на берегу Белого моря, но глухарей выбили из малокалиберных винтовок. Пока искал другой — весна прошла.
От охотников знал, что в этих лесах тока есть. В следующую весну я нашел такой ток, куда не ходят охотники: никто не должен мешать присутствием, или, тем более, стрельбой.
Ни один человеческий след не нарушил здесь чистоты наста. Через несколько дней растает озеро, разольются впадающие в него ручьи и реки, и этот лес будет отрезан от людей.
Поэтому я не спешу. Нашел удобное место для бивака, настелил веток, нарубил дров. До тока десять минут ходьбы — можно прийти и согреться у костра, повесить над огнем котелок.
Далеко внизу озеро. Набирая высоту отлогими террасами, я долго поднимался от него на лыжах вдоль невидимого, но очень веселого ручья. Лишь кое-где он показался из-под снега — желто-бурый, упругий и совершенно прозрачный.
Как и везде на севере, слой почвы здесь очень тонок, а под ним скала. Поэтому каждая горизонтальная площадка или впадина — болото. Когда-то здесь было много озер, но они заросли и тоже стали болотами.
Ток расположен на склоне, обращенном на северо-запад. Центр его — небольшое моховое болото. В одну сторону поднимаются замшелые, из серого гранита, скалы. Вниз полого уходит густой лес. Слева и справа тоже болота, отделенные от тока узкими полосами леса: сосна, ель, низкорослые кривые березки. А вдали, сквозь деревья видны заливы Белого моря, закрытые льдом.
Там, где глухари больше всего оставили следов на снегу, я сделал первый шалаш под большой разлапистой елью.
Семь часов вечера. Солнце еще высоко. Погода ясная и морозная. Пока идут минуты ожидания, заделал просветы в стенках. Устроил смотровые окошки, примерился с объективом.
В восемь солнце коснулось вершин деревьев и медленно опустилось за горизонт. Золото зари мягко переходит в розовый, бледно-зеленый, голубой. И гаснет в зените.
Восемь тридцать... Восемь сорок пять...
От напряжения слышу совсем не то, что надо — стук сердца, трескотню кузнечиков в ушах, свое дыхание. Неужели не прилетят?
И сразу: Тэк!.. Тэк! — редкие сухие звуки, каких не издает ни один зверь, ни одна птица.
Громко и ясно глухарь защелкал метрах в тридцати. Он не прилетел, а пришел на свое место — не торопясь, склевывая по пути хвою с молоденьких сосенок, побеги брусники и черники, вытаявшие из-под снега около стволов деревьев. Каждый палец на глухариных лапах оторочен бахромой упругих кожистых выростов, которые увеличивают площадь опоры. Глухарь охотно и легко ходит по снегу, по вязкому мху, по мокрым болотам.
С разных сторон слышны по крайней мере 10—12 глухарей. А сколько их в глубине тока? Центр тока метрах в двухстах. Оттуда слышны всякие шумы — глухари перелетают с места на место, дерутся, иногда проклохчет глухарка.
Самый трудный момент в съемке — возможность снимать на близком расстоянии. Значит надо сделать несколько шалашей, идеально их замаскировав. Весенние ночи на севере очень светлые — легко можно читать, но такой свет недостаточен для фотографирования. Оставалась надежда, что хоть один глухарь задержится на току после восхода солнца.
Шалаши мои — совершенство строительной техники, глухари на них не обращают внимания и не боятся, но снять так, как надо, не удается.
Теплые, светлые дни сменяются морозными ночами. Они приучили к постоянному ощущению холода, все усиливающегося по мере того, как бегут часы этой необычной лесной жизни. Ни сырой мох, ни еловые ветки не спасают от холода, а теплых вещей недостаточно. Единственный способ согреться — это мысленная «зарядка». Представляю различные движения и сокращаю мускулатуру соответственно этим движениям — помогает, но ненадолго.
Долгие семь с половиной часов — с восьми вечера до трех тридцати утра — пролетают незаметно, оставляя недоумение, что не примерз к земле. А в ушах, не покидая ни на минуту, живут звуки тока.
Однажды утром возвратился к костру, раздул угли, напился чаю и не ложась, как обычно, спать, пошел делать шалаш в новом месте. Поднявшись на первый бугор, заметил перемены: большой медведь проломал наст, будто протянули бревно. След прямо от шалаша, в котором я был час назад. Медведь «проверял» подозрительное издали сооружение, а убедившись, что оно пусто, — прошел мимо.
В шалаше я мог только лежать, втиснувшись между узких стенок, положенных по бокам. Хороши были бы ощущения, когда медведь сопел бы у меня сзади, а я не мог даже пошевелиться! Он обогнул большой дугой место бивака и ушел на южные вытаявшие склоны.
Шалаш я сделал так, чтобы токующий глухарь был в 5—7 метрах от меня (ближе не рискнул). Как основу использовал лежащее дерево, а все остальное принес издалека: еловые ветки, крупный валежник. Снаружи заложил слоем мха, превратив шалаш в вытянутый бугор.
...Легкий шум крыльев — и глухарь сел где-то рядом на дерево. Мне его не видно. Как он себя ведет? Насторожился и осматривает подозрительный бугор? А как легко и почти бесшумно он прилетел!
Сильный толчок потряс мое сооружение, на спину посыпался мох, ветки. Глухарь вот-вот провалится глубже и встанет мне на спину.
Все! Улетит, и больше я его не увижу.
Глухарь выбрался на твердые сучья, постоял надо мной и спрыгнул на землю. По звуку догадываюсь, что он рядом с моей головой. Появилась предательская потребность переменить позу, но даже дышать нельзя, не то что шевелиться.
Глухарь ходит рядом и вдруг — Кэ!.. — щелкнул. Боковым зрением вижу, как он пересек просвет между шалашом и сосной и вышел на край.
Чудесная птица! Ради бога не улетай! Теперь он прямо передо мной на фоне неба — спокойный и величественный. Именно величественный! Настолько закончены и строги его очертания, цвет, движения. Он прошел по краю, постоял и с паузами защелкал. Кэ!.. Кэ!.. Тэ-ке! Чистые, открытые звуки, как удары по деревянной пластине.
С каждым звуком он все больше преображается. Внутренняя сила толчками, как пульс, изменяет его, отрывает от реального окружения. Глухарь как будто вырастает. Пока еще не затоковал, он в паузах опадает, почти возвращаясь к обычному состоянию, но снова и снова с каждым звуком все больше эта неумолимая сила возвращает его на тысячелетия назад. Глухарь теперь не здесь, и за ним угадывается бесконечное время, отделяющее от нас зарождение этой песни. Остановившийся взгляд, полуопущенные крылья, подчеркивающие движения вытянутой вверх шеи, приоткрытый клюв — все говорит о глубочайшем внутреннем процессе, происходящем в птице в самый напряженный момент ее жизни.
Удары следуют один за другим. В такт им все больше и напряженнее поднимается голова. Хвост, поставленный вертикально, распялен, как на жестком каркасе.
Теперь глухарь не имеет ничего общего с обычной птицей. Это совершенно особенное существо, напоминающее законченный, четкий динамичный иероглиф, устремленный в пространство.
Тэ-ке!.. Тэ-ке!.. Тэке! Тэкетэкетэке!.. Все чаще следуют сухие звуки, переходят в сухой треск — трель, и тут же перерастают в заключительную фазу — «точение» или «скирканье».
Ритмично, в такт звукам содрогается все мощное тело, запрокинутая вверх голова с закрытыми, закатившимися глазами. Каждый раз, когда обрывается эта страшная своей неумолимостью мелодия, глухарь открывает глаза — неподвижные и невидящие, но в эти моменты чувствуется, что где-то еще остается нить, связывающая его с окружающим. Посторонний звук или резкое движение, попавшее в поле зрения, могут прервать это оцепенение.
Во время песни глухарь делает несколько ускоряющихся шагов, в паузах медленно поворачивается, и в конце следующей песни делает столько же шагов в противоположную сторону. Поэтому на охоте так трудно бывает определить по голосу направление, в котором токует глухарь.
Невозможно переложить на бумагу звуки, заканчивающие песню. Звук очень сложен, напоминает одновременно перетряхивание мелких зерен в пустотелой посуде, шипение, а если слушать издалека, то точение или шепот.
Изредка бывают короткие паузы, во время которых глухарь, не изменяясь, остается неподвижным. Тогда я слышу, как токуют другие глухари.
Каждый раз, когда песня достигает кульминационной точки, глухарь не видит и не слышит. Из его сознания выпадает всякая связь с окружающим миром на время, достаточное чтобы охотник мог быстро сделать два-три больших скачка или два простых шага. Подходя за прикрытием к глухарю, токующему на земле, можно приблизиться вплотную. Конечно, эту роковую для глухаря особенность знали и первобытные охотники, это слабое место используют многие хищники.
Как и все птицы, глухари, очевидно, когда-то тоже громко пели, но привлекали этим массу врагов и погибали. Сохранились те птицы, что пели, по тем или иным причинам, тихо. Но вложить всю энергию, на которую способно сильное животное в пору весны, в пору своего максимального утверждения, в тихую и невзрачную песню невозможно, и эта сила, не имеющая свободного выхода, потрясает изнутри все существо, усложняет и доводит до предела выразительность и законченность едва заметных деталей, заставляет звучать не только голосовые связки, но и все тело птицы. Появилась новая, отличная от всех других форма пения, если только ее можно так назвать.
Токующего глухаря слышно за 200—400 метров — расстояние мизерное для такой большой птицы. Глухари не могут «объявить» о своих весенних собраниях так громко, как, например, тетерева, которых слышно в тихую погоду за несколько километров. Поэтому глухари собираются в строго определенных, издавна закрепленных местах и никогда не меняют их, если не вынуждают чрезвычайные обстоятельства, например, пожар или рубка леса.
Глухари всегда токуют на земле, если им ничто не мешает.
Под ритм песни глухарь непрерывно, с одинаковым ускорением и обязательно прямолинейно, ходит. В это время он не видит поверхности земли или снега, не отвлекается характером этой поверхности.
Скоро полночь. Светло и тихо. Под деревьями морозные прозрачные сумерки.
...Напряжение нарастает. Глухарь токует без пауз, повторяя без конца однообразный ритм.
Периодически в движения глухаря врывается как сильнейший импульс новая сила, обрывающая песню в момент трели на границе перехода ее к последней фазе. Без переходов и перерывов, как пружина, она бросает его вверх, и глухарь перелетает на несколько метров в сторону. Это не обычный полет глухаря — глухарь так не летает, а перепархивание при частых и быстрых взмахах крыльев с малым размахом, после которого глухарь моментально начинает токовать снова. Веками закреплялось это защитное движение, отбрасывающее птицу от возможной опасности, и подкрадывающаяся из-за дерева лиса или рысь оказываются далеко в стороне, а глухарь в паузах может обнаружить опасность с нового места.
Летит время. Взвинчивающая повторность этой песни без мелодии и зрелище движущейся, завороженной птицы, доведенной до экстатического состояния, необычайны по силе впечатления.
Сначала я менял положения только под песню, но скоро убедился, что глухарь не реагирует на мое присутствие. Увеличив перед собой отверстие, я разглядываю его в упор. Глухарь иногда оказывается в двух-трех метрах, в метре, совсем рядом... Смотрит прямо на меня и... не видит. Сколько раз я рассматривал эти глаза у только что убитой птицы и всегда поражался их откровенной птичьей ясностью — четкостью и прозрачностью зрачка, цветной радужкой...
Сейчас передо мной глаза, затуманенные невероятным внутренним напряжением, и цвет их неопределенный, коричнево-красный по краям, незаметно переходит в темный в центре, и это уже не цвет и не глаза, а глубина. То, что их отсутствующий взгляд совпадает с моим — только случайность: наши глаза на одном уровне, а глухарь без конца движется, часто останавливается против меня, но меня не видит.
Незаметно увеличились паузы в песне, появились перерывы. Глухарь на короткие моменты как будто пробуждается и вскоре совсем перестает токовать. Он сразу поник, безучастно походил в разные стороны и прямо на земле, рядом со мной, задремал.
А я не мог... Сначала просто переживал. Потом мысли побежали совсем по другому руслу — я ощутил свою беспомощность. Несмотря на всю «цейсовскую» оптику и технику, невозможно удержать хоть частичку этой необычной вспышки жизни, трепетности, нежности, чистоты... Мне стало дорого каждое перо на глухаре, каждый шаг и каждый звук, и этот ничего не видящий, зовущий с собой взгляд.
Глухарь громко поправил клювом перо, и я снова мыслями вернулся к току. Незаметно прошел час. Вдалеке на синем сумеречном снегу видны два других глухаря. Распустив веером хвосты, опустив крылья и подняв, как на параде, головы, они медленно расхаживают между стволов молодых сосенок. В спокойствии и четкости черных силуэтов — полная отрешенность.
Изредка вопросительно, будто проверяя тишину, защелкал глухарь рядом со мной. Совсем близко. И я снова удивляюсь этим звукам.
В час ночи глухари токовали уже со всех сторон.
Такое тонкое по цвету и вместе с тем почти бесцветное небо, каким оно бывает на стыке двух зорь, посветлело. Окрасилось в светло-розовые и желтые тона. Синий морозный воздух стал прозрачней. Все это я теперь вижу только через объектив. Света еще мало, но надо снимать, и, не отрываясь от камеры, я меняю выдержки, выбирая кадр. И все это в состоянии беспокойства за результат — света не хватает.
Глухарь рядом. Аппарат с большим телеобъективом, руки, часть лица — все уже перед ним, ничем не прикрыты и все время в движении. Иногда глухарь настолько близок, что не умещается в кадр и тогда я просто смотрю на него, а он меня не замечает. Может быть, где-то в глубине его сознания отмечено, что это движение не опасно, его можно отбросить, не отвлекаться, а может быть, он просто уже не способен воспринимать окружающее в таких не очень заметных проявлениях.
Песня начинает приобретать новое звучание и, наконец, в момент высшего напряжения в нее врывается глухой вибрирующий звук, подобный шуму крыльев близко взлетевшего рябчика. Низкое, дрожащее «ф-р-р-р...!» вклинивается между сухой трелью и заключительной фазой — точением, сохраняется на протяжении всего утреннего токования и незаметно выпадает перед концом, когда в песне появляются паузы. Услышать его можно, находясь не дальше, чем в 10—15 метрах от глухаря. На большем расстоянии он воспринимается, как короткая заминка. Примерно в треть секунды перед точением.
Без единого перерыва глухарь токовал с 12.45 до 2.30 утра и только к концу наступил резкий спад. Потрясение было так велико и продолжительно, что я с трудом теперь узнаю в этом нахохлившемся глухаре большую и красивейшую птицу, только что бывшую передо мной.
Стало совсем светло. На золотом небе обозначилось место, где вот-вот взойдет солнце.
Глухарь встряхнулся, поправил перья, осмотрелся по сторонам и издал совсем уж удивительные звуки. Проделывая движения головой и шеей, наподобие движений кричащего петуха, он четко выговорил что-то вроде «кара-коззит»! Причем это «кара» — низкий, рокочущий звук, а «коззит» — скрипучее и резкое. Издав такой звук, он каждый раз прислушивался и я услышал, что с разных сторон глухари издают такие же звуки: что-то вроде переклички или заключения.
Ток действительно кончился.
Глухарь стал быстро склевывать побеги брусники и черники, срывая с сухим щелчком целые ветви и целиком их проглатывая. Вот он прошел мимо меня и, увидев пучок брусники, которым я заделал отверстие в шалаше, подошел и выдернул его. Достаточно было протянуть руку, и я бы до него дотронулся. Как мне хотелось поговорить с этой замечательной птицей. Выйти и сесть рядом, погладить, едва касаясь, его удивительные по тонкости рисунка и цвета перья, рассказать, как я ему благодарен за то, что он случайно доверил мне свою древнюю тайну.
Он прошел мимо, походил в стороне, долго стоял на краю камня и куда-то ушел. А я все не решался нарушить неожиданным появлением спокойствие леса. Солнце взошло, где-то стучит дятел. Я не спеша вылез из укрытия и увидел глухаря. Он стоял шагах в десяти и был необычайно удивлен, со всей смешной выразительностью, на какую только способна эта солидная птица.
— Здравствуй!
Глухарь пролетел над головой и сел на сосну метрах в пятнадцати. Теперь он удивлялся сверху вниз.
— Кара-коззит! — изрек он оттуда и улетел.
А мне захотелось встать на голову и болтать ногами.
Прошло еще несколько таких же удивительных дней. Я снимал, смотрел, слушал, мерз до того, что еле мог распрямиться и дойти до костра с тем, чтобы снова торопиться в свой холодильник. Глухарей я уже «знал в лицо» и отличал друг от друга. Мой глухарь был средних лет (очевидно 5—6), мощный, подобранный, если не считать одного выломанного пера из хвоста и одного не доросшего до края.
Глухарки летали с места на место и для моего непривычного глаза были «на одно лицо». Но как выразительно и понятно они клохтали! Они не надоедали, а изредка подавали низкий, гортанный голос, эти точеные красавицы. Иногда они подолгу сидели совершенно неподвижно, вытянув обтекаемые шеи с крохотными головками в ту или иную сторону, и незаметно исчезали.
Потом погода испортилась, а я все мерз, ждал, дремал, что-то думал, неразборчиво записывал события на току, снова дремал.
И додремался! Проснулся я (быстрее, наверное, невозможно проснуться) от тяжелого дыхания около себя и в просветы стенки над собой увидел бурый бок. Конечно, я связал его со следами медведя, прошедшего несколько дней назад.
Винтовка в ногах. Я могу только потянуть ее вдоль себя за ствол (еще выстрелит!) А дальше что? Зверь стоит рядом, тяжело, с задержками дышит. И тут, в соседнюю щель увидел вдалеке тонкие голенастые ноги: лосенок! Мать, почуяв неладное, отошла и я вижу ее всю. Лосенок подошел, и они скрылись за краем скалы.
На этот раз я согрелся без «зарядки». А сколько всего успевает промелькнуть в голове в такие минуты!
Я встал и тоже ушел. Глухари все равно не токуют, хоть и собрались на ток.
Шумит ветер, косо летят редкие снежинки. Срубил три сухих сосны, разрубил на части и проспал у огня целые сутки, даже чаю ни разу не вскипятив.
* * *
Я снова попал сюда через год и привез все, что нужно для ночной съемки. Со мной два товарища. Они попросили показать ток и с радостью согласились не стрелять: «А мы и не собирались!»
На полпути к току нам встретились свежие следы резиновых сапог. Человек шел сначала в нашем направлении, а потом уклонился в сторону. Где-то глубоко внутри родилось ощущение беды.
Вот мы и у тока! Все здесь по-прежнему, только снега меньше. Мы пошли посмотреть места, где токуют глухари, и наткнулись на петли. Всюду, где они токовали, положены срубленные деревца, а в проходах поставлены петли.
Мы избегали смотреть друг другу в глаза, молча дождались вечера и разошлись в разные стороны на подслух. Может быть, еще не все потеряно? В полночь мы снова встретились.
Ни одного!..
Товарищи ушли в другие места, а я остался еще на день, отказываясь верить очевидному.
Два раза через ток быстро и беспокойно пролетела глухарка, подтверждая своим страшным полетом несчастье. Кое-где я нашел перья. Но ни один глухарь не прилетел. Ни один!
Человек, сделавший свое черное дело, здесь бывал часто. Я ушел с тока в другую сторону и, обогнув эти места, вернулся домой. Я боялся с ним встретиться.
Белое море, станция Пояконда, 1953—1956 гг.
Гиппенрейтер Вадим Евгеньевич
Глухарь — птица каменного века, реликт, чудом сохранившийся в наших необъятных лесах. Глухарь даже не поет, как птица, а издает странные низкие звуки, рожденные дремучим лесом, шумом ветра в вершинах лесных великанов, стуком сухих ветвей, шорохом валежника под ногами зверя.
Убить на охоте, поймать птицу или зверя гораздо легче, чем сфотографировать их. Поэтому фотографий животных в естественной обстановке очень мало. Сфотографировать токующих глухарей вдвойне трудно: они осторожны, а места обитания труднодоступны.
Я знал большой ток в красивом лесу на берегу Белого моря, но глухарей выбили из малокалиберных винтовок. Пока искал другой — весна прошла.
От охотников знал, что в этих лесах тока есть. В следующую весну я нашел такой ток, куда не ходят охотники: никто не должен мешать присутствием, или, тем более, стрельбой.
Ни один человеческий след не нарушил здесь чистоты наста. Через несколько дней растает озеро, разольются впадающие в него ручьи и реки, и этот лес будет отрезан от людей.
Поэтому я не спешу. Нашел удобное место для бивака, настелил веток, нарубил дров. До тока десять минут ходьбы — можно прийти и согреться у костра, повесить над огнем котелок.
Далеко внизу озеро. Набирая высоту отлогими террасами, я долго поднимался от него на лыжах вдоль невидимого, но очень веселого ручья. Лишь кое-где он показался из-под снега — желто-бурый, упругий и совершенно прозрачный.
Как и везде на севере, слой почвы здесь очень тонок, а под ним скала. Поэтому каждая горизонтальная площадка или впадина — болото. Когда-то здесь было много озер, но они заросли и тоже стали болотами.
Ток расположен на склоне, обращенном на северо-запад. Центр его — небольшое моховое болото. В одну сторону поднимаются замшелые, из серого гранита, скалы. Вниз полого уходит густой лес. Слева и справа тоже болота, отделенные от тока узкими полосами леса: сосна, ель, низкорослые кривые березки. А вдали, сквозь деревья видны заливы Белого моря, закрытые льдом.
Там, где глухари больше всего оставили следов на снегу, я сделал первый шалаш под большой разлапистой елью.
Семь часов вечера. Солнце еще высоко. Погода ясная и морозная. Пока идут минуты ожидания, заделал просветы в стенках. Устроил смотровые окошки, примерился с объективом.
В восемь солнце коснулось вершин деревьев и медленно опустилось за горизонт. Золото зари мягко переходит в розовый, бледно-зеленый, голубой. И гаснет в зените.
Восемь тридцать... Восемь сорок пять...
От напряжения слышу совсем не то, что надо — стук сердца, трескотню кузнечиков в ушах, свое дыхание. Неужели не прилетят?
И сразу: Тэк!.. Тэк! — редкие сухие звуки, каких не издает ни один зверь, ни одна птица.
Громко и ясно глухарь защелкал метрах в тридцати. Он не прилетел, а пришел на свое место — не торопясь, склевывая по пути хвою с молоденьких сосенок, побеги брусники и черники, вытаявшие из-под снега около стволов деревьев. Каждый палец на глухариных лапах оторочен бахромой упругих кожистых выростов, которые увеличивают площадь опоры. Глухарь охотно и легко ходит по снегу, по вязкому мху, по мокрым болотам.
С разных сторон слышны по крайней мере 10—12 глухарей. А сколько их в глубине тока? Центр тока метрах в двухстах. Оттуда слышны всякие шумы — глухари перелетают с места на место, дерутся, иногда проклохчет глухарка.
Самый трудный момент в съемке — возможность снимать на близком расстоянии. Значит надо сделать несколько шалашей, идеально их замаскировав. Весенние ночи на севере очень светлые — легко можно читать, но такой свет недостаточен для фотографирования. Оставалась надежда, что хоть один глухарь задержится на току после восхода солнца.
Шалаши мои — совершенство строительной техники, глухари на них не обращают внимания и не боятся, но снять так, как надо, не удается.
Теплые, светлые дни сменяются морозными ночами. Они приучили к постоянному ощущению холода, все усиливающегося по мере того, как бегут часы этой необычной лесной жизни. Ни сырой мох, ни еловые ветки не спасают от холода, а теплых вещей недостаточно. Единственный способ согреться — это мысленная «зарядка». Представляю различные движения и сокращаю мускулатуру соответственно этим движениям — помогает, но ненадолго.
Долгие семь с половиной часов — с восьми вечера до трех тридцати утра — пролетают незаметно, оставляя недоумение, что не примерз к земле. А в ушах, не покидая ни на минуту, живут звуки тока.
Однажды утром возвратился к костру, раздул угли, напился чаю и не ложась, как обычно, спать, пошел делать шалаш в новом месте. Поднявшись на первый бугор, заметил перемены: большой медведь проломал наст, будто протянули бревно. След прямо от шалаша, в котором я был час назад. Медведь «проверял» подозрительное издали сооружение, а убедившись, что оно пусто, — прошел мимо.
В шалаше я мог только лежать, втиснувшись между узких стенок, положенных по бокам. Хороши были бы ощущения, когда медведь сопел бы у меня сзади, а я не мог даже пошевелиться! Он обогнул большой дугой место бивака и ушел на южные вытаявшие склоны.
Шалаш я сделал так, чтобы токующий глухарь был в 5—7 метрах от меня (ближе не рискнул). Как основу использовал лежащее дерево, а все остальное принес издалека: еловые ветки, крупный валежник. Снаружи заложил слоем мха, превратив шалаш в вытянутый бугор.
...Легкий шум крыльев — и глухарь сел где-то рядом на дерево. Мне его не видно. Как он себя ведет? Насторожился и осматривает подозрительный бугор? А как легко и почти бесшумно он прилетел!
Сильный толчок потряс мое сооружение, на спину посыпался мох, ветки. Глухарь вот-вот провалится глубже и встанет мне на спину.
Все! Улетит, и больше я его не увижу.
Глухарь выбрался на твердые сучья, постоял надо мной и спрыгнул на землю. По звуку догадываюсь, что он рядом с моей головой. Появилась предательская потребность переменить позу, но даже дышать нельзя, не то что шевелиться.
Глухарь ходит рядом и вдруг — Кэ!.. — щелкнул. Боковым зрением вижу, как он пересек просвет между шалашом и сосной и вышел на край.
Чудесная птица! Ради бога не улетай! Теперь он прямо передо мной на фоне неба — спокойный и величественный. Именно величественный! Настолько закончены и строги его очертания, цвет, движения. Он прошел по краю, постоял и с паузами защелкал. Кэ!.. Кэ!.. Тэ-ке! Чистые, открытые звуки, как удары по деревянной пластине.
С каждым звуком он все больше преображается. Внутренняя сила толчками, как пульс, изменяет его, отрывает от реального окружения. Глухарь как будто вырастает. Пока еще не затоковал, он в паузах опадает, почти возвращаясь к обычному состоянию, но снова и снова с каждым звуком все больше эта неумолимая сила возвращает его на тысячелетия назад. Глухарь теперь не здесь, и за ним угадывается бесконечное время, отделяющее от нас зарождение этой песни. Остановившийся взгляд, полуопущенные крылья, подчеркивающие движения вытянутой вверх шеи, приоткрытый клюв — все говорит о глубочайшем внутреннем процессе, происходящем в птице в самый напряженный момент ее жизни.
Удары следуют один за другим. В такт им все больше и напряженнее поднимается голова. Хвост, поставленный вертикально, распялен, как на жестком каркасе.
Теперь глухарь не имеет ничего общего с обычной птицей. Это совершенно особенное существо, напоминающее законченный, четкий динамичный иероглиф, устремленный в пространство.
Тэ-ке!.. Тэ-ке!.. Тэке! Тэкетэкетэке!.. Все чаще следуют сухие звуки, переходят в сухой треск — трель, и тут же перерастают в заключительную фазу — «точение» или «скирканье».
Ритмично, в такт звукам содрогается все мощное тело, запрокинутая вверх голова с закрытыми, закатившимися глазами. Каждый раз, когда обрывается эта страшная своей неумолимостью мелодия, глухарь открывает глаза — неподвижные и невидящие, но в эти моменты чувствуется, что где-то еще остается нить, связывающая его с окружающим. Посторонний звук или резкое движение, попавшее в поле зрения, могут прервать это оцепенение.
Во время песни глухарь делает несколько ускоряющихся шагов, в паузах медленно поворачивается, и в конце следующей песни делает столько же шагов в противоположную сторону. Поэтому на охоте так трудно бывает определить по голосу направление, в котором токует глухарь.
Невозможно переложить на бумагу звуки, заканчивающие песню. Звук очень сложен, напоминает одновременно перетряхивание мелких зерен в пустотелой посуде, шипение, а если слушать издалека, то точение или шепот.
Изредка бывают короткие паузы, во время которых глухарь, не изменяясь, остается неподвижным. Тогда я слышу, как токуют другие глухари.
Каждый раз, когда песня достигает кульминационной точки, глухарь не видит и не слышит. Из его сознания выпадает всякая связь с окружающим миром на время, достаточное чтобы охотник мог быстро сделать два-три больших скачка или два простых шага. Подходя за прикрытием к глухарю, токующему на земле, можно приблизиться вплотную. Конечно, эту роковую для глухаря особенность знали и первобытные охотники, это слабое место используют многие хищники.
Как и все птицы, глухари, очевидно, когда-то тоже громко пели, но привлекали этим массу врагов и погибали. Сохранились те птицы, что пели, по тем или иным причинам, тихо. Но вложить всю энергию, на которую способно сильное животное в пору весны, в пору своего максимального утверждения, в тихую и невзрачную песню невозможно, и эта сила, не имеющая свободного выхода, потрясает изнутри все существо, усложняет и доводит до предела выразительность и законченность едва заметных деталей, заставляет звучать не только голосовые связки, но и все тело птицы. Появилась новая, отличная от всех других форма пения, если только ее можно так назвать.
Токующего глухаря слышно за 200—400 метров — расстояние мизерное для такой большой птицы. Глухари не могут «объявить» о своих весенних собраниях так громко, как, например, тетерева, которых слышно в тихую погоду за несколько километров. Поэтому глухари собираются в строго определенных, издавна закрепленных местах и никогда не меняют их, если не вынуждают чрезвычайные обстоятельства, например, пожар или рубка леса.
Глухари всегда токуют на земле, если им ничто не мешает.
Под ритм песни глухарь непрерывно, с одинаковым ускорением и обязательно прямолинейно, ходит. В это время он не видит поверхности земли или снега, не отвлекается характером этой поверхности.
Скоро полночь. Светло и тихо. Под деревьями морозные прозрачные сумерки.
...Напряжение нарастает. Глухарь токует без пауз, повторяя без конца однообразный ритм.
Периодически в движения глухаря врывается как сильнейший импульс новая сила, обрывающая песню в момент трели на границе перехода ее к последней фазе. Без переходов и перерывов, как пружина, она бросает его вверх, и глухарь перелетает на несколько метров в сторону. Это не обычный полет глухаря — глухарь так не летает, а перепархивание при частых и быстрых взмахах крыльев с малым размахом, после которого глухарь моментально начинает токовать снова. Веками закреплялось это защитное движение, отбрасывающее птицу от возможной опасности, и подкрадывающаяся из-за дерева лиса или рысь оказываются далеко в стороне, а глухарь в паузах может обнаружить опасность с нового места.
Летит время. Взвинчивающая повторность этой песни без мелодии и зрелище движущейся, завороженной птицы, доведенной до экстатического состояния, необычайны по силе впечатления.
Сначала я менял положения только под песню, но скоро убедился, что глухарь не реагирует на мое присутствие. Увеличив перед собой отверстие, я разглядываю его в упор. Глухарь иногда оказывается в двух-трех метрах, в метре, совсем рядом... Смотрит прямо на меня и... не видит. Сколько раз я рассматривал эти глаза у только что убитой птицы и всегда поражался их откровенной птичьей ясностью — четкостью и прозрачностью зрачка, цветной радужкой...
Сейчас передо мной глаза, затуманенные невероятным внутренним напряжением, и цвет их неопределенный, коричнево-красный по краям, незаметно переходит в темный в центре, и это уже не цвет и не глаза, а глубина. То, что их отсутствующий взгляд совпадает с моим — только случайность: наши глаза на одном уровне, а глухарь без конца движется, часто останавливается против меня, но меня не видит.
Незаметно увеличились паузы в песне, появились перерывы. Глухарь на короткие моменты как будто пробуждается и вскоре совсем перестает токовать. Он сразу поник, безучастно походил в разные стороны и прямо на земле, рядом со мной, задремал.
А я не мог... Сначала просто переживал. Потом мысли побежали совсем по другому руслу — я ощутил свою беспомощность. Несмотря на всю «цейсовскую» оптику и технику, невозможно удержать хоть частичку этой необычной вспышки жизни, трепетности, нежности, чистоты... Мне стало дорого каждое перо на глухаре, каждый шаг и каждый звук, и этот ничего не видящий, зовущий с собой взгляд.
Глухарь громко поправил клювом перо, и я снова мыслями вернулся к току. Незаметно прошел час. Вдалеке на синем сумеречном снегу видны два других глухаря. Распустив веером хвосты, опустив крылья и подняв, как на параде, головы, они медленно расхаживают между стволов молодых сосенок. В спокойствии и четкости черных силуэтов — полная отрешенность.
Изредка вопросительно, будто проверяя тишину, защелкал глухарь рядом со мной. Совсем близко. И я снова удивляюсь этим звукам.
В час ночи глухари токовали уже со всех сторон.
Такое тонкое по цвету и вместе с тем почти бесцветное небо, каким оно бывает на стыке двух зорь, посветлело. Окрасилось в светло-розовые и желтые тона. Синий морозный воздух стал прозрачней. Все это я теперь вижу только через объектив. Света еще мало, но надо снимать, и, не отрываясь от камеры, я меняю выдержки, выбирая кадр. И все это в состоянии беспокойства за результат — света не хватает.
Глухарь рядом. Аппарат с большим телеобъективом, руки, часть лица — все уже перед ним, ничем не прикрыты и все время в движении. Иногда глухарь настолько близок, что не умещается в кадр и тогда я просто смотрю на него, а он меня не замечает. Может быть, где-то в глубине его сознания отмечено, что это движение не опасно, его можно отбросить, не отвлекаться, а может быть, он просто уже не способен воспринимать окружающее в таких не очень заметных проявлениях.
Песня начинает приобретать новое звучание и, наконец, в момент высшего напряжения в нее врывается глухой вибрирующий звук, подобный шуму крыльев близко взлетевшего рябчика. Низкое, дрожащее «ф-р-р-р...!» вклинивается между сухой трелью и заключительной фазой — точением, сохраняется на протяжении всего утреннего токования и незаметно выпадает перед концом, когда в песне появляются паузы. Услышать его можно, находясь не дальше, чем в 10—15 метрах от глухаря. На большем расстоянии он воспринимается, как короткая заминка. Примерно в треть секунды перед точением.
Без единого перерыва глухарь токовал с 12.45 до 2.30 утра и только к концу наступил резкий спад. Потрясение было так велико и продолжительно, что я с трудом теперь узнаю в этом нахохлившемся глухаре большую и красивейшую птицу, только что бывшую передо мной.
Стало совсем светло. На золотом небе обозначилось место, где вот-вот взойдет солнце.
Глухарь встряхнулся, поправил перья, осмотрелся по сторонам и издал совсем уж удивительные звуки. Проделывая движения головой и шеей, наподобие движений кричащего петуха, он четко выговорил что-то вроде «кара-коззит»! Причем это «кара» — низкий, рокочущий звук, а «коззит» — скрипучее и резкое. Издав такой звук, он каждый раз прислушивался и я услышал, что с разных сторон глухари издают такие же звуки: что-то вроде переклички или заключения.
Ток действительно кончился.
Глухарь стал быстро склевывать побеги брусники и черники, срывая с сухим щелчком целые ветви и целиком их проглатывая. Вот он прошел мимо меня и, увидев пучок брусники, которым я заделал отверстие в шалаше, подошел и выдернул его. Достаточно было протянуть руку, и я бы до него дотронулся. Как мне хотелось поговорить с этой замечательной птицей. Выйти и сесть рядом, погладить, едва касаясь, его удивительные по тонкости рисунка и цвета перья, рассказать, как я ему благодарен за то, что он случайно доверил мне свою древнюю тайну.
Он прошел мимо, походил в стороне, долго стоял на краю камня и куда-то ушел. А я все не решался нарушить неожиданным появлением спокойствие леса. Солнце взошло, где-то стучит дятел. Я не спеша вылез из укрытия и увидел глухаря. Он стоял шагах в десяти и был необычайно удивлен, со всей смешной выразительностью, на какую только способна эта солидная птица.
— Здравствуй!
Глухарь пролетел над головой и сел на сосну метрах в пятнадцати. Теперь он удивлялся сверху вниз.
— Кара-коззит! — изрек он оттуда и улетел.
А мне захотелось встать на голову и болтать ногами.
Прошло еще несколько таких же удивительных дней. Я снимал, смотрел, слушал, мерз до того, что еле мог распрямиться и дойти до костра с тем, чтобы снова торопиться в свой холодильник. Глухарей я уже «знал в лицо» и отличал друг от друга. Мой глухарь был средних лет (очевидно 5—6), мощный, подобранный, если не считать одного выломанного пера из хвоста и одного не доросшего до края.
Глухарки летали с места на место и для моего непривычного глаза были «на одно лицо». Но как выразительно и понятно они клохтали! Они не надоедали, а изредка подавали низкий, гортанный голос, эти точеные красавицы. Иногда они подолгу сидели совершенно неподвижно, вытянув обтекаемые шеи с крохотными головками в ту или иную сторону, и незаметно исчезали.
Потом погода испортилась, а я все мерз, ждал, дремал, что-то думал, неразборчиво записывал события на току, снова дремал.
И додремался! Проснулся я (быстрее, наверное, невозможно проснуться) от тяжелого дыхания около себя и в просветы стенки над собой увидел бурый бок. Конечно, я связал его со следами медведя, прошедшего несколько дней назад.
Винтовка в ногах. Я могу только потянуть ее вдоль себя за ствол (еще выстрелит!) А дальше что? Зверь стоит рядом, тяжело, с задержками дышит. И тут, в соседнюю щель увидел вдалеке тонкие голенастые ноги: лосенок! Мать, почуяв неладное, отошла и я вижу ее всю. Лосенок подошел, и они скрылись за краем скалы.
На этот раз я согрелся без «зарядки». А сколько всего успевает промелькнуть в голове в такие минуты!
Я встал и тоже ушел. Глухари все равно не токуют, хоть и собрались на ток.
Шумит ветер, косо летят редкие снежинки. Срубил три сухих сосны, разрубил на части и проспал у огня целые сутки, даже чаю ни разу не вскипятив.
* * *
Я снова попал сюда через год и привез все, что нужно для ночной съемки. Со мной два товарища. Они попросили показать ток и с радостью согласились не стрелять: «А мы и не собирались!»
На полпути к току нам встретились свежие следы резиновых сапог. Человек шел сначала в нашем направлении, а потом уклонился в сторону. Где-то глубоко внутри родилось ощущение беды.
Вот мы и у тока! Все здесь по-прежнему, только снега меньше. Мы пошли посмотреть места, где токуют глухари, и наткнулись на петли. Всюду, где они токовали, положены срубленные деревца, а в проходах поставлены петли.
Мы избегали смотреть друг другу в глаза, молча дождались вечера и разошлись в разные стороны на подслух. Может быть, еще не все потеряно? В полночь мы снова встретились.
Ни одного!..
Товарищи ушли в другие места, а я остался еще на день, отказываясь верить очевидному.
Два раза через ток быстро и беспокойно пролетела глухарка, подтверждая своим страшным полетом несчастье. Кое-где я нашел перья. Но ни один глухарь не прилетел. Ни один!
Человек, сделавший свое черное дело, здесь бывал часто. Я ушел с тока в другую сторону и, обогнув эти места, вернулся домой. Я боялся с ним встретиться.
Белое море, станция Пояконда, 1953—1956 гг.
Охота на магаданской земле | Печать |
Диль Иван Иванович
Несколько лет тому назад я встретил в аэропорту группу охотников-иностранцев. Они везли уникальные трофеи — большие рога камчатского лося. Я не мог удержаться, чтобы не вступить в разговор с охотниками, и так увлекся, что чуть не опоздал на свой самолет. С тех пор желание добыть самому такой прекрасный трофей не покидало меня.
По счастливой случайности, как это обычно и происходит, в разговоре с нашими партнерами из Магадана я узнал, что есть компании, которые занимаются организацией охоты. Партнеры рекомендовали обратиться к директору туристической компании «Северо-Восток сервис» Александру Александровичу Кляцину, что я и сделал. Мы с ним обсудили организационные вопросы и разные формальности. Дело осталось за малым: найти напарника.
Мой первый телефонный звонок в Климовск к Сергею — моему другу и нашему клиенту — результатов не дал. Узнав, что я собираюсь в Магадан, Сергей не без иронии поинтересовался, не сошел ли я с ума. Прекрасно его понимаю, потому что и сам задавался таким вопросом, когда слышал, что кто-то собирается на другой конец России. Тем, кто в Магадане сам ни разу не бывал, понять это трудно. Поэтому я сказал:
— Сергей, если мы вместе не соберемся, то сам по себе никто из нас уж точно не попадет в те края.
Уже через двадцать минут он перезвонил мне:
— Я готов! Ты меня убедил!
Поездку запланировали на сентябрь.
И вот мы уже сидим в самолете рейса «Москва—Магадан». Багаж и оружие (я взял свой карабин Демулен N калибра 9,3х64) сданы в багаж.
Восемь часов полета пролетели незаметно и оставили только хорошие впечатления. На магаданской земле нас встречали сотрудники туристической компании и мой коллега в дальневосточном регионе. К нашей немногочисленной группе присоединился еще один охотник — немец Хайнц из Ганновера. Для нас была организована ознакомительная экскурсия по Магадану. Особенно запомнилась церковь, которая, по словам наших сопровождающих, самая большая и самая красивая на Дальнем Востоке.
Утром следующего дня началось наше охотничье путешествие: на двух машинах мы отправились в путь до населенного пункта Сеймчан, что в пятистах километрах к северо-востоку от Магадана. По дороге проезжали поселки Атка, Палатка и другие. Встречались заброшенные населенные пункты, а по краю дороги — снегозадерживающие ограждения. Эти сооружения из досок строили репрессированные в жестокие сталинские времена. И хотя погода стояла исключительная, в голове то и дело возникали мрачные мысли. Подумать только! Каким богатым мог бы стать этот край, в котором ежегодно добывается около тридцати тонн золота!
По дороге узнаем местные новости о событиях предыдущей недели. Оказывается, незадолго до нашего приезда, прошел сильный ливень. Во избежание наводнения пришлось дополнительно открывать шлюзы. Такое было в последний раз в 1938 году. До наводнения бензин для нас доставляли по Колыме. Повышение уровня воды в реке повлекло за собой потери: вода унесла шесть двухсотлитровых бочек с бензином. Да и погода стояла уж слишком теплая и хорошая, непригодная для рева лося. Лося нужно брать в заморозки. «Хорошее начало!» — скептично подумал я.
Приключения продолжались. По плану, к вечеру мы должны были прибыть в Сеймчан, оттуда на трех лодках добраться до кордона Магаданского заповедника с названием «Средний» и там заночевать. Это около десяти километров по Колыме. Но лодки пришли с опозданием, пришлось переночевать в Сеймчане. До заповедника добрались только к обеду следующего дня. До этого подкрепились сами, заправили лодки и пошли по реке. В заказнике «Сугой» высадили охотника Хайнца и егеря, а сами продолжили путь уже на двух лодках. К базе Водопьянова в устье реки Большой Столбовой прибыли к вечеру и остановились там на ночлег. Никогда не забуду, какое впечатление произвело на нас обилие страшно кусачей мошки. Как только местные жители терпят?! Как ответ на этот вопрос вспомнились слова моего покойного отца: «Человек или животное — такие существа, которые ко всему привыкают».
Охота на магаданской земле
Сеймчанское лесничество Магаданского заповедника (кордон «Средний»)
Это уже был наш третий ночной привал, и его мы тоже проводили в дороге. До места охоты еще не добрались. И только сейчас, спустя некоторое время, начинаешь понимать, почему подобные туры такие дорогие. Когда сам находишься в центре событий, не понаслышке знаешь, сколько средств и сколько бензина нужно подготовить и доставить на расстояние 900 километров еще до начала тура.
Напротив заказника — огромная скала. Справа под ней когда-то был лагерь для заключенных. И снова невольно в мыслях охватывает ужас: «Боже мой, как же люди обходились без противомоскитных сеток, разных химических средств и даже без нормальной одежды? Как могли они защититься от такого гнуса?»
Утром мы продолжили путь и прошли на двух лодках еще 150 километров. Уже вечером на развилке реки Коркодон разбили центральный лагерь с двумя палатками. Там и переночевали. В тот вечер Сергею удалось порыбачить. Улов небольшой (щука и ленок), а удовольствие огромное.
На следующее утро поставили водомет, разбились на две группы и выбрали разные направления. Мы с егерем Сергеем поплыли в одну сторону, а друг Сергей с егерем Лешей — в другую. Добрались по стланику до сопки, высота которой 437 м над уровнем моря. Два дня просматривали в бинокли возможное место рева лосей, но безрезультатно. Солнце светило ярко и грело, как в бабье лето. Только охотник поймет, почему это не радует.
С нашей сопки открывался восхитительный вид на горный массив Чинганджа. На третий день засады мы снялись с места наблюдений и двинулись к центральному лагерю. Там нас ждал теплый завтрак и Александр Александрович (мы уже называли его просто Саныч) с интересной информацией. Ему передали по спутниковому радиотелефону (единственному средству связи в этой местности), что немец Хайнц уже на второй день взял лося с размахом рогов 1,35 м.
Плотно поужинав, мы все-таки решили попробовать пробиться вверх по реке Верхний Ярходон еще на 25 километров. Там стоит охотничья заимка, в которой раньше жили промысловики.
Примерно в 16 часов мы с егерем Сергеем тронулись в путь. Поначалу казалось, что плыть легко, но чем дальше, тем было труднее. Местами забивали водомет, местами приходилось тащить лодку на веревке. Были моменты, когда хотелось все бросить и вернуться назад, но неведомая сила толкала нас вперед.
К семи вечера мы добрались до места. Сергей занялся подготовкой избы к ночлегу, а я развел огонь и решил наловить рыбы к ужину. Перед избой был водоем — яма глубиной по пояс, а может чуть глубже. Клев был отличным: как закину — так ленок. Спрашиваю Сергея:
— Сколько нам надо рыбы на ужин?
Решили, что четырех штук будет достаточно. Так я и сделал: четырех оставил, остальных ловлю и отпускаю. Один раз даже хариус попался.
Прошло четыре дня с тех пор, как мы охотились по GPRS в верховьях реки Верхний Ярходон. Форсировали сопки одну за другой, продолжали вести наблюдения. На второй день видели корову. Сергей пытался делать загоны по извилистым протокам реки. Но все тщетно. И опять виной тому погода: жаркая, безветренная. Какой уж тут рев! А может здесь для лосей плохая кормовая база (ольховник)? Донимала мошка: лезла в рот, в глаза, казалось, что ее становится все больше и больше. Но я ее уже почти не чувствовал, просто спокойно выплевывал, словно так и положено.
На четвертый день нам все-таки удалось с одной из сопок разглядеть сохатого. Первым его увидел егерь. Сохатый был так далеко, что мне понадобилось больше часа, чтобы разглядеть его. К тому же он уходил все дальше и дальше.
В день мы проходили по 15—20 километров, бродили по лесу и протокам. В один из дней, по данным GPRS, одолели 30 километров. Планировали дойти до следующей заимки, но не нашли ее и вернулись обратно. В тот день мы вышли на охоту в восемь утра, а вернулись только в десять вечера. Было решено вернуться на базу, использовав все возможности — где сплавом, где мотором. Может по пути повезет, и мы увидим лося на водопое?
В путь тронулись на следующий день в десять утра и к четырем дня были уже на месте. Мне показалось, что возвращаться было куда труднее, чем добираться туда.
Подъезжаем к лагерю и видим — лодка Сергея и Лехи уже стоит, костер разведен, в воздухе витает аромат свежего мяса. На берегу — куча наловленной рыбы. Подходит Сергей — тот, который друг. Я поздравляю его с добычей лося и медведя. Да и рыбалка оказалась удачной, как никогда: рыбы много, удалось даже взять щуку на семь килограммов.
Решили утром вернуться в заказник «Сугой», где нас уже ждал Хайнц со своим трофеем. К обеду следующего дня добрались до заказника. Полюбовались трофеем, обменялись впечатлениями и в первый раз за все время охоты сходили в баню.
За разговорами Саныч предложил мне продлить билеты еще на пару дней и попробовать сходить с собаками в новое место, в тот самый соседний район, где Хайнц взял своего сохатого. Охота с этими собаками гарантировала успех, к тому же я один остался без трофея. Поэтому я решил не отказываться от предложения.
Мой друг Сергей и Хайнц утром на одной лодке возвращаются в Магадан, провожаю их с дружеской завистью, а сам в сопровождении Сергея, Андрея — егеря Хайнца и его собак отправляюсь на другой лодке в район охотничьего хозяйства. Это 90 км от лагеря.
К обеду добрались до заказника, облюбовали место, разбили палатку. После обеда было время поохотиться. Лайки Зея и Белла загнали молодую корову в устье реки Сугой. Мы сделали несколько фотокадров и отпустили ее.
На следующий день, объезжая остров, увидели на берегу сохатого. Но не успели подъехать, как он ушел. После обеда собаки подняли очередную пару лосей (чувствуется, что звери начинают собираться к местам рева), но и их не удержали. Ушли и они вместе с одной из собак. Для Андрея это было большой потерей, ведь ему предстояло с этими собаками зимовать в тайге. Вернулись к лагерю — собаки нет. Поехали ее искать, но так и не нашли. И ночью собака не вернулась. Решили, что завтра до обеда поохотимся с одной собакой, а после обеда вернемся в заказник. Это означало конец охоты.
19 сентября. Ночь. Лежу в спальнике, но никак не спится. В голову лезут разные мысли. Жалко собаку, думаю — хоть бы пришла... Вспоминаю отца: завтра его день рождения. Ему было бы всего лишь 69 лет. Он ушел из жизни в 56 лет из-за болезни. Царство ему Небесное... «Господи, пусть мне завтра повезет...» — молюсь я.
20 сентября. Утро. Белла не пришла, и мы отправились на охоту с одной Зеей. Первый выпуск Зеи на островок ни к чему не привел. Переехали на второй островок. Свежие следы, но тоже безрезультатно. К обеду выпустили собаку на новый островок. Собака ушла, и мы стали прислушиваться. Сначала было тихо, но вдруг Зея подала голос. Ура!
Андрей прислушался к лаю и произнес:
— Мясо.
Значит, там не соболь, а лось. Мы не пошли, а побежали навстречу лаю. Пока бежали, я прижимал свой карабин и шептал про себя: «Лишь бы Зея не корову задержала». Хотя, понятное дело, собака не может знать, что или кого нам нужно.
Зея то держала, то уходила, а мы все быстрее бежали навстречу лаю. В один момент я почувствовал, что лай идет на нас против ветра. Подбегаю к околку леса, приблизительно на 35 метров, прямо на меня «вылетает» сохатый. Увидев меня, остановился и попытался развернуться. Я начинаю целиться. В спешке забыл снять оптику, поэтому отыскать его было не просто. Это мгновенье для меня казалось вечностью. Помню, Сергей сзади меня закричал:
— Ну, стреляй же!
Наконец я стреляю, и, кажется, что лось собирается присесть. В этот момент стреляет Сергей (такой у нас был уговор), поэтому я перезаряжаю болтовик не спеша... И тут случилось неожиданное: сохатый вдруг рванул обратно в лес. Я стреляю ему вдогонку, Сергей тоже стреляет. Лось ушел. Мы бежим по его следу, я на ходу досылаю патроны и снимаю оптику. Идем по кровяному следу. Сердце подсказывает, что сохатый мой, далеко не уйдет. Сзади Сергей подгоняет, говорит: надо быстрее бежать, чтобы лось в лес не ушел, а то потом тащить его оттуда тяжело будет.
Выбегаем из леса и перед нами картина: сохатый стоит на середине реки, а сзади к нему подплывает Зея. Я присел на корточки и выстрелил. Сначала у него просела задняя часть тела. Сделал еще выстрел. Лось упал... Моя мечта сбылась! Сбылась в последний день, даже точнее сказать — в последний час охоты и в день рождения моего отца!
С радостью я заключаю в объятья своих проводников и помощни-ков — Сергея и Андрея. И вот волнующий момент: я стою у подножья горы Ураган по колено в воде рядом с заветным, долгожданным и так нелегко заработанным трофеем.
Егеря оценили сохатого: возраст — около 8 лет, размах рогов 165 см, масса — 700 кг. На левом роге 13 отростков, на правом 9.
Охота на магаданской земле
Мой долгожданный трофей. Размах рогов лося — 165 см
От счастья я готов был целовать землю. Мои чувства смогут понять только охотники.
На следующее утро мы отправились в заказник, где радостный Саныч встречал нас по старинному русскому обычаю: с хлебом, солью и, конечно, с водочкой. Все были радостны и счастливы. Охота завершилась успешно.
Обратный путь не был легким: испортилась погода — резко похолодало, дождь, снег. На машине лопнули два баллона. Но к самолету мы все-таки успели. Прав был охотник, который сказал, что удачное завершение охоты с желанным трофеем стирает все возникшие ранее неудобства, проблемы и невзгоды.
От всей души хочется поблагодарить туристическую компанию «Северо-Восток сервис» и лично Александра Александровича Кляцина. Особое спасибо говорю егерю Сергею Машканцеву, настоящему профессионалу, который на протяжении всей охоты был для меня верным спутником и настоящим товарищем. Спасибо егерю Андрею и его четвероногим помощникам — Зее и Белле, без них я не обрел бы удачу.
Благодарю всех моих друзей, родственников, близких, семью — всех, кто желал мне удачи и переживал за меня. Благодарю судьбу за то, что дала мне возможность побывать в этом чудесном и красивом краю. Я обязательно еще вернусь на магаданскую землю.
И я вернулся... Но это уже другая история.
г. Москва
Диль Иван Иванович
Несколько лет тому назад я встретил в аэропорту группу охотников-иностранцев. Они везли уникальные трофеи — большие рога камчатского лося. Я не мог удержаться, чтобы не вступить в разговор с охотниками, и так увлекся, что чуть не опоздал на свой самолет. С тех пор желание добыть самому такой прекрасный трофей не покидало меня.
По счастливой случайности, как это обычно и происходит, в разговоре с нашими партнерами из Магадана я узнал, что есть компании, которые занимаются организацией охоты. Партнеры рекомендовали обратиться к директору туристической компании «Северо-Восток сервис» Александру Александровичу Кляцину, что я и сделал. Мы с ним обсудили организационные вопросы и разные формальности. Дело осталось за малым: найти напарника.
Мой первый телефонный звонок в Климовск к Сергею — моему другу и нашему клиенту — результатов не дал. Узнав, что я собираюсь в Магадан, Сергей не без иронии поинтересовался, не сошел ли я с ума. Прекрасно его понимаю, потому что и сам задавался таким вопросом, когда слышал, что кто-то собирается на другой конец России. Тем, кто в Магадане сам ни разу не бывал, понять это трудно. Поэтому я сказал:
— Сергей, если мы вместе не соберемся, то сам по себе никто из нас уж точно не попадет в те края.
Уже через двадцать минут он перезвонил мне:
— Я готов! Ты меня убедил!
Поездку запланировали на сентябрь.
И вот мы уже сидим в самолете рейса «Москва—Магадан». Багаж и оружие (я взял свой карабин Демулен N калибра 9,3х64) сданы в багаж.
Восемь часов полета пролетели незаметно и оставили только хорошие впечатления. На магаданской земле нас встречали сотрудники туристической компании и мой коллега в дальневосточном регионе. К нашей немногочисленной группе присоединился еще один охотник — немец Хайнц из Ганновера. Для нас была организована ознакомительная экскурсия по Магадану. Особенно запомнилась церковь, которая, по словам наших сопровождающих, самая большая и самая красивая на Дальнем Востоке.
Утром следующего дня началось наше охотничье путешествие: на двух машинах мы отправились в путь до населенного пункта Сеймчан, что в пятистах километрах к северо-востоку от Магадана. По дороге проезжали поселки Атка, Палатка и другие. Встречались заброшенные населенные пункты, а по краю дороги — снегозадерживающие ограждения. Эти сооружения из досок строили репрессированные в жестокие сталинские времена. И хотя погода стояла исключительная, в голове то и дело возникали мрачные мысли. Подумать только! Каким богатым мог бы стать этот край, в котором ежегодно добывается около тридцати тонн золота!
По дороге узнаем местные новости о событиях предыдущей недели. Оказывается, незадолго до нашего приезда, прошел сильный ливень. Во избежание наводнения пришлось дополнительно открывать шлюзы. Такое было в последний раз в 1938 году. До наводнения бензин для нас доставляли по Колыме. Повышение уровня воды в реке повлекло за собой потери: вода унесла шесть двухсотлитровых бочек с бензином. Да и погода стояла уж слишком теплая и хорошая, непригодная для рева лося. Лося нужно брать в заморозки. «Хорошее начало!» — скептично подумал я.
Приключения продолжались. По плану, к вечеру мы должны были прибыть в Сеймчан, оттуда на трех лодках добраться до кордона Магаданского заповедника с названием «Средний» и там заночевать. Это около десяти километров по Колыме. Но лодки пришли с опозданием, пришлось переночевать в Сеймчане. До заповедника добрались только к обеду следующего дня. До этого подкрепились сами, заправили лодки и пошли по реке. В заказнике «Сугой» высадили охотника Хайнца и егеря, а сами продолжили путь уже на двух лодках. К базе Водопьянова в устье реки Большой Столбовой прибыли к вечеру и остановились там на ночлег. Никогда не забуду, какое впечатление произвело на нас обилие страшно кусачей мошки. Как только местные жители терпят?! Как ответ на этот вопрос вспомнились слова моего покойного отца: «Человек или животное — такие существа, которые ко всему привыкают».
Охота на магаданской земле
Сеймчанское лесничество Магаданского заповедника (кордон «Средний»)
Это уже был наш третий ночной привал, и его мы тоже проводили в дороге. До места охоты еще не добрались. И только сейчас, спустя некоторое время, начинаешь понимать, почему подобные туры такие дорогие. Когда сам находишься в центре событий, не понаслышке знаешь, сколько средств и сколько бензина нужно подготовить и доставить на расстояние 900 километров еще до начала тура.
Напротив заказника — огромная скала. Справа под ней когда-то был лагерь для заключенных. И снова невольно в мыслях охватывает ужас: «Боже мой, как же люди обходились без противомоскитных сеток, разных химических средств и даже без нормальной одежды? Как могли они защититься от такого гнуса?»
Утром мы продолжили путь и прошли на двух лодках еще 150 километров. Уже вечером на развилке реки Коркодон разбили центральный лагерь с двумя палатками. Там и переночевали. В тот вечер Сергею удалось порыбачить. Улов небольшой (щука и ленок), а удовольствие огромное.
На следующее утро поставили водомет, разбились на две группы и выбрали разные направления. Мы с егерем Сергеем поплыли в одну сторону, а друг Сергей с егерем Лешей — в другую. Добрались по стланику до сопки, высота которой 437 м над уровнем моря. Два дня просматривали в бинокли возможное место рева лосей, но безрезультатно. Солнце светило ярко и грело, как в бабье лето. Только охотник поймет, почему это не радует.
С нашей сопки открывался восхитительный вид на горный массив Чинганджа. На третий день засады мы снялись с места наблюдений и двинулись к центральному лагерю. Там нас ждал теплый завтрак и Александр Александрович (мы уже называли его просто Саныч) с интересной информацией. Ему передали по спутниковому радиотелефону (единственному средству связи в этой местности), что немец Хайнц уже на второй день взял лося с размахом рогов 1,35 м.
Плотно поужинав, мы все-таки решили попробовать пробиться вверх по реке Верхний Ярходон еще на 25 километров. Там стоит охотничья заимка, в которой раньше жили промысловики.
Примерно в 16 часов мы с егерем Сергеем тронулись в путь. Поначалу казалось, что плыть легко, но чем дальше, тем было труднее. Местами забивали водомет, местами приходилось тащить лодку на веревке. Были моменты, когда хотелось все бросить и вернуться назад, но неведомая сила толкала нас вперед.
К семи вечера мы добрались до места. Сергей занялся подготовкой избы к ночлегу, а я развел огонь и решил наловить рыбы к ужину. Перед избой был водоем — яма глубиной по пояс, а может чуть глубже. Клев был отличным: как закину — так ленок. Спрашиваю Сергея:
— Сколько нам надо рыбы на ужин?
Решили, что четырех штук будет достаточно. Так я и сделал: четырех оставил, остальных ловлю и отпускаю. Один раз даже хариус попался.
Прошло четыре дня с тех пор, как мы охотились по GPRS в верховьях реки Верхний Ярходон. Форсировали сопки одну за другой, продолжали вести наблюдения. На второй день видели корову. Сергей пытался делать загоны по извилистым протокам реки. Но все тщетно. И опять виной тому погода: жаркая, безветренная. Какой уж тут рев! А может здесь для лосей плохая кормовая база (ольховник)? Донимала мошка: лезла в рот, в глаза, казалось, что ее становится все больше и больше. Но я ее уже почти не чувствовал, просто спокойно выплевывал, словно так и положено.
На четвертый день нам все-таки удалось с одной из сопок разглядеть сохатого. Первым его увидел егерь. Сохатый был так далеко, что мне понадобилось больше часа, чтобы разглядеть его. К тому же он уходил все дальше и дальше.
В день мы проходили по 15—20 километров, бродили по лесу и протокам. В один из дней, по данным GPRS, одолели 30 километров. Планировали дойти до следующей заимки, но не нашли ее и вернулись обратно. В тот день мы вышли на охоту в восемь утра, а вернулись только в десять вечера. Было решено вернуться на базу, использовав все возможности — где сплавом, где мотором. Может по пути повезет, и мы увидим лося на водопое?
В путь тронулись на следующий день в десять утра и к четырем дня были уже на месте. Мне показалось, что возвращаться было куда труднее, чем добираться туда.
Подъезжаем к лагерю и видим — лодка Сергея и Лехи уже стоит, костер разведен, в воздухе витает аромат свежего мяса. На берегу — куча наловленной рыбы. Подходит Сергей — тот, который друг. Я поздравляю его с добычей лося и медведя. Да и рыбалка оказалась удачной, как никогда: рыбы много, удалось даже взять щуку на семь килограммов.
Решили утром вернуться в заказник «Сугой», где нас уже ждал Хайнц со своим трофеем. К обеду следующего дня добрались до заказника. Полюбовались трофеем, обменялись впечатлениями и в первый раз за все время охоты сходили в баню.
За разговорами Саныч предложил мне продлить билеты еще на пару дней и попробовать сходить с собаками в новое место, в тот самый соседний район, где Хайнц взял своего сохатого. Охота с этими собаками гарантировала успех, к тому же я один остался без трофея. Поэтому я решил не отказываться от предложения.
Мой друг Сергей и Хайнц утром на одной лодке возвращаются в Магадан, провожаю их с дружеской завистью, а сам в сопровождении Сергея, Андрея — егеря Хайнца и его собак отправляюсь на другой лодке в район охотничьего хозяйства. Это 90 км от лагеря.
К обеду добрались до заказника, облюбовали место, разбили палатку. После обеда было время поохотиться. Лайки Зея и Белла загнали молодую корову в устье реки Сугой. Мы сделали несколько фотокадров и отпустили ее.
На следующий день, объезжая остров, увидели на берегу сохатого. Но не успели подъехать, как он ушел. После обеда собаки подняли очередную пару лосей (чувствуется, что звери начинают собираться к местам рева), но и их не удержали. Ушли и они вместе с одной из собак. Для Андрея это было большой потерей, ведь ему предстояло с этими собаками зимовать в тайге. Вернулись к лагерю — собаки нет. Поехали ее искать, но так и не нашли. И ночью собака не вернулась. Решили, что завтра до обеда поохотимся с одной собакой, а после обеда вернемся в заказник. Это означало конец охоты.
19 сентября. Ночь. Лежу в спальнике, но никак не спится. В голову лезут разные мысли. Жалко собаку, думаю — хоть бы пришла... Вспоминаю отца: завтра его день рождения. Ему было бы всего лишь 69 лет. Он ушел из жизни в 56 лет из-за болезни. Царство ему Небесное... «Господи, пусть мне завтра повезет...» — молюсь я.
20 сентября. Утро. Белла не пришла, и мы отправились на охоту с одной Зеей. Первый выпуск Зеи на островок ни к чему не привел. Переехали на второй островок. Свежие следы, но тоже безрезультатно. К обеду выпустили собаку на новый островок. Собака ушла, и мы стали прислушиваться. Сначала было тихо, но вдруг Зея подала голос. Ура!
Андрей прислушался к лаю и произнес:
— Мясо.
Значит, там не соболь, а лось. Мы не пошли, а побежали навстречу лаю. Пока бежали, я прижимал свой карабин и шептал про себя: «Лишь бы Зея не корову задержала». Хотя, понятное дело, собака не может знать, что или кого нам нужно.
Зея то держала, то уходила, а мы все быстрее бежали навстречу лаю. В один момент я почувствовал, что лай идет на нас против ветра. Подбегаю к околку леса, приблизительно на 35 метров, прямо на меня «вылетает» сохатый. Увидев меня, остановился и попытался развернуться. Я начинаю целиться. В спешке забыл снять оптику, поэтому отыскать его было не просто. Это мгновенье для меня казалось вечностью. Помню, Сергей сзади меня закричал:
— Ну, стреляй же!
Наконец я стреляю, и, кажется, что лось собирается присесть. В этот момент стреляет Сергей (такой у нас был уговор), поэтому я перезаряжаю болтовик не спеша... И тут случилось неожиданное: сохатый вдруг рванул обратно в лес. Я стреляю ему вдогонку, Сергей тоже стреляет. Лось ушел. Мы бежим по его следу, я на ходу досылаю патроны и снимаю оптику. Идем по кровяному следу. Сердце подсказывает, что сохатый мой, далеко не уйдет. Сзади Сергей подгоняет, говорит: надо быстрее бежать, чтобы лось в лес не ушел, а то потом тащить его оттуда тяжело будет.
Выбегаем из леса и перед нами картина: сохатый стоит на середине реки, а сзади к нему подплывает Зея. Я присел на корточки и выстрелил. Сначала у него просела задняя часть тела. Сделал еще выстрел. Лось упал... Моя мечта сбылась! Сбылась в последний день, даже точнее сказать — в последний час охоты и в день рождения моего отца!
С радостью я заключаю в объятья своих проводников и помощни-ков — Сергея и Андрея. И вот волнующий момент: я стою у подножья горы Ураган по колено в воде рядом с заветным, долгожданным и так нелегко заработанным трофеем.
Егеря оценили сохатого: возраст — около 8 лет, размах рогов 165 см, масса — 700 кг. На левом роге 13 отростков, на правом 9.
Охота на магаданской земле
Мой долгожданный трофей. Размах рогов лося — 165 см
От счастья я готов был целовать землю. Мои чувства смогут понять только охотники.
На следующее утро мы отправились в заказник, где радостный Саныч встречал нас по старинному русскому обычаю: с хлебом, солью и, конечно, с водочкой. Все были радостны и счастливы. Охота завершилась успешно.
Обратный путь не был легким: испортилась погода — резко похолодало, дождь, снег. На машине лопнули два баллона. Но к самолету мы все-таки успели. Прав был охотник, который сказал, что удачное завершение охоты с желанным трофеем стирает все возникшие ранее неудобства, проблемы и невзгоды.
От всей души хочется поблагодарить туристическую компанию «Северо-Восток сервис» и лично Александра Александровича Кляцина. Особое спасибо говорю егерю Сергею Машканцеву, настоящему профессионалу, который на протяжении всей охоты был для меня верным спутником и настоящим товарищем. Спасибо егерю Андрею и его четвероногим помощникам — Зее и Белле, без них я не обрел бы удачу.
Благодарю всех моих друзей, родственников, близких, семью — всех, кто желал мне удачи и переживал за меня. Благодарю судьбу за то, что дала мне возможность побывать в этом чудесном и красивом краю. Я обязательно еще вернусь на магаданскую землю.
И я вернулся... Но это уже другая история.
г. Москва
Чемборчанское кочевье | Печать |
Штильмарк Феликс Робертович
В Нюруткане я провел дня четыре. Отдыхал, читал. Охотники пришли 7 ноября. В магазине не было спирта, только вечером привезли 10 бутылок с Муриньи. Хватило на ночь. Я спал, стараясь не слушать пьяной драки. Вмешиваться надоело.
В Нюруткане мало народу. Здесь живет без малого столетний кряжистый дед Степан — я долго с ним разговаривал. Мне рассказывали, как этот дед Степан еще молодым заспорил с другим эвенком за бабу, спорили они долго и люто, в конце концов он уступил за четверть водки. А сейчас его старуха (третья, кажется) — старше его, слепая.
Чемборчанское кочевье
Стойбище Нюруткан
Лучший охотник — Михаил Монастырев — маленький человечек, похожий на гнома — маленькое, немного лукавое, сморщенное лицо, узкоплечий. Он добыл в прошлом году на Джелокане 18 соболей, а в этом — 21. У него знаменитая собака — маленькая черная сучонка Дамка.
— Пока она живет — и я живу,— говорит Михаил.
— Да, Дамке надо медаль дать, — вторит другой Михаил, тоже пьяница, но не драчун.
Александр Скорняков — молодой парень, бригадир. Славное, хорошее лицо, недавно пришел из армии. В день, когда мы пришли в Нюруткан из Муриньи, у него родился сын, хотели назвать его Олегом, но старухи сказали, что это похоже на какую-то собачью кличку, и назвали Владимиром. На Александра обижаются — пьяный дерется, бьет посуду. Видел я его пьяным — правда, дерется, но как-то не страшно, как иногда бывает, а жалко делается.
Еще кто там? «Шерстовские ребята» — Валерий 17 лет и Генка 21 год — правда, совсем ребятишки, очень славные, пухлые немного лица, молчаливые, не похожие на развязную «молодежь». Еще тетка Арина, Сапожников, семейство Катерины, старуха Шерстова, хорошо добывающая рыбу, — вот и все обитатели Нюруткана. Да, еще забыл Шуру Зеленых — она здесь приметна, среди эвенков, — настоящая русская баба — высокая, с хитроватым лицом — вдова, ловит рыбу и «ондатров».
Читая «Угрюм-реку», думаю о прошлом и настоящем тунгусов. «Что радости было — тайга да олени», — говорит Семен Шерстов. Но ведь в том и была вся их радость. Сейчас ее нет — и нет настоящей их жизни. 16 оленей, жалкие изделия из сохатиной кожи, небогатые избы — вместо сотенных стад оленей, богатых одежд из шкур, зато, по мнению Семена, — «юрты из брезента, одежда из сукна и ситца, мой отец подумал бы, что это купцы». А зато 100 белок вместо тысячи, зато гари, заброшенные плашники, охота до 7 ноября.
Нет, неправда, что до седьмого. Собрались делать второй выход. Большая кодла пошла на Уян (Илья, Семен, Василий Черепанов, Александр), вторая кодла собралась на Шону — речку, вытекающую из Нюруткана к северу. Михаил предложил мне сходить с ним вместе («одним следом») — я возликовал.
Чемборчанское кочевье
р. Уян. Михаил переправляет собак
Пошли днем — Михаил, Северьян, Кеша Сокольников и я. С рюкзаком за плечами, на лямках которого укреплена «парка-хоромай», я шагаю за Михаилом по глади озера, и меня наполняет ощущение радости — я иду навстречу тайге и костру, буду спать в юрте или без юрты, ходить по колено в снегу, опять будет замирать сердце, слыша лай собаки, опять промахи... «чтоб в ажурных ветвях кроны мне найти живую цель...»
Озеро узкое, постепенно сужается все больше, наконец, из него вытекает Шона. По берегам выбивается из-под снега высокая желтая трава, вдали виднеются два гольца хребта Воруй.
Еще вчера я любовался Михайловой знаменитой сучкой Дамкой. Маленькая, вся черная, она ни минуты не была спокойна — все время быстро бегала, что-то вынюхивала, к чему-то прислушивалась. Другой его пес по кличке Черный — крупный, медлительный, каким-то особенно тяжелым скоком бежал впереди нас по руслу. В одном месте мы встретили чужую ночуйку. Сразу было видно, что это не эвенкийская, а русская ночуйка. Здесь не было остова юрты, был только заслон из еловых лап между двумя деревьями, небольшой лабазок, рядом свалено дерево для перехода на ту сторону Шоны. Мы прошли километров шесть по озеру и три по реке и решили выбирать место для ночуйки — по закону, чтобы были дрова и вода. Остановились на правом берегу и в ожидании тетки Арины, которая должна была привести оленей, стали готовить большую юрту — одну на всех — и дрова. Работа закипела. Свалили на лед две сухие лиственницы с берега, нарубили два десятка березок и елей на жерди — Кеша связывает три жерди жгутом и ставит остов юрты, на него уже кладется все остальное. Очень много потребовалось елей на «хвою» для подстилки. Продолблен лед, все готово, тут и олени пришли, с ними тетка Арина и Петр. Навесили на юрту брезенты — жилье получилось хоть куда!
Я с радостью в тот день шел из стойбища, радовался, что еще хотя бы два-три дня поживу кочевой жизнью — она не надоела мне, а была по душе. И правда, ночевать в юрте лучше, чем в чужой избе. Уютно от костра — костер всегда создает особый, знакомый только «лесным людям» уют, который не променяешь на «высотные хоромы», ванну, электричество и газ.
Опять кругом знакомые собаки — величавый Буська, сварливый Соболька и другие, только нет моего Соболя — оставил отъедаться в Нюруткане, да маленькая черная Дамка и большой тяжелый пес Черный с бульдожьей мордой.
Интересно, что все хорошие собаки привередливы на еду — и Михайлова Дамка — тоже.
— Она, паря, шибко принципиальная, — говорит Михаил.
Опухший Кеша жаловался на сердце, а когда ему «намекивали», мол, пить надо меньше, говорил, что раньше никогда не бывало.
Утром мы с Михаилом отправились вниз по Шоне.
Снега не было уже дня три, была многоследица. По реке зайцы пробили тропы, такие крепкие, что по ним легко было идти. Как и на озере, часто встречались здесь следы соболей. Шли руслом реки, начали встречаться продухи, «пропарины». Пройдя километра три, свернули с русла, прошли немного калтусом и начали подниматься на хребет. Здесь не было кедрачей, а по листвягу прошел один пожар лет тридцать назад, второй — недавно, года три. Было много дятлов, часто встречались пихты с обитой ими корой. Попалась одна, на которой кора не была обита одним куском, а разодрана клочьями. Михаил, показывая на эту пихту, сказал, что медведи оставляют на пихтах такие метки.
Вскоре послышался лай Дамки. Лаяла она где-то далеко. Михаил сказал, что так она лает на соболя, и мы пустились к ней. Я не чувствовал под собою ног. Большая стайка рябчиков поднялась передо мною, некоторые расселись на ветвях совсем близко, но я, не обращая на них внимания, спешил на лай. Михаил все же поспел раньше меня. Пришлось разочароваться — собаки лаяли белку. Зайдя с двух сторон, мы в несколько выстрелов справились с нею.
Начали встречаться соболиные следы, но все они были старые. Наконец, попался ночной. Михаил начал разбираться в следах, ему пришел помогать Черный, но не смог правильно взять след и бросил. Ну, а где же Дамка?
Нет Дамки! Пошли искать ее след и наткнулись на рябчиков. Михаил стукнул одного.
Когда нашли Дамкин след, оказалось, что она идет за соболем.
— Ну, теперь можно особенно не спешить, — сказал Михаил, закуривая, — не скоро она его загонит.
И мы пошли по следу, а Черный убежал по ее следу уже давно. Мы шли кедрачом, потом он кончился и начался сосняк, вдали виднелся хребет, по направлению к которому мы и шли. Я был уверен, что нам придется идти до этого хребта, но оказалось иначе.
Мы прошли около часа, как вдруг Михаил обратил внимание на то, что Черный сошел со следа Дамки и пошел большими прыжками. Мы пошли за ним — видимо, он услышал лай Дамки. Пройдя немного, остановились и прислушались. Не слухом, а каким-то особенным осязанием, возникающим при тщательном напряжении слуха, удалось уловить лай собаки. Через 100—200 метров он уже был слышен отчетливо.
— Ну, все, Дамка не обманет.
А я от боязни разочароваться даже подумал, не чужая ли собака здесь оказалась, — более нелепого, пожалуй, не придумаешь.
Ну, вот, наконец, лай все ближе и ближе, вот и Дамка с Черным лают на стоящую большую сосну. Михаил первым увидел соболя и показал мне. Он сидел на толстой ветке, почти прислонясь к стволу. Ствол загораживал от нас соболя, была видна одна головка. Мы зашли спереди. Отсюда соболь был виден прекрасно. Поднявшись на вытянутых передних лапках, подняв голову, он доверчиво, без всякой опаски, смотрел то на нас, то на собак. После моего первого выстрела он не шелохнулся, хотя пуля ударила где-то рядом. Не то что белка! После второго он метнулся за ствол и начал падать, цепляясь за ветки.
Зацепившись на последней ветке, повис, хватаясь передней лапкой за тонкую веточку. Из носа с откинутой головки капала на снег кровь.
Чтобы свалить его, мы начали стрелять по ветке, стремясь перебить ее пулей. Выстрелили раз по двадцать, но не сбили. Уже хотели рубить дерево, когда я, разглядев внимательнее сплетение веток, выбрал место и, тщательно выцелив, сбил ветку, а с нею и соболя. Михаил не успел подхватить, Черный опередил его, хватанул несколько раз. Дамка, как и полагается хорошей собаке, не тронула зверька. Если бы тут был мой Соболь, он, наверное, сошел бы с ума. Основное отличие его — ходит близко и не берет сам следа.
По обычаю, кончив дело, присели. Михаил закурил, соболя уложили ко мне в сумку, чтоб не мять завязками к поняге. Пошли обратно, хотя был только час времени.
Вскоре нам было развлечение: с хребта из-за Шоны послышался басовитый, как из пушки, знакомый лай Буськи.
— Это он, однако, не белку — соболя лает, — сказал Михаил и остановился, прислушиваясь.
Раздался гулкий выстрел из централки. Лай замолк, но через минуту возобновился с еще большей силой.
— Промазала тетка Арина, — прокомментировал Михаил.
Опять выстрел — несколько секунд молчания и — опять лай. Так повторялось несколько раз.
Михаил уже перестал вслушиваться и только качал головой, когда вновь и вновь слышались выстрелы. Мы уже перевалили хребет, лай стал едва слышен, но все еще доносился, прерываемый время от времени выстрелами.
— Ну, расстреляет все патроны и домой придет, — сказал Михаил.
Вскоре наши собаки залаяли белку, и я забыл про эту стрельбу.
Обратной дорогой вышли на Шону много выше и шли по ней километра три. В одном месте видели по следу, как лось хотел перейти реку, но у берега провалился в воду. Мы представили себе, как могучий зверь быстро и ловко выбрался на берег из реки. Михаил стал рассказывать о своих встречах с лосями на Шоне. Их было немало — Михаил не сидел без мяса.
Этот день был удачным не только для нас, но и для Петрухи, и тетки Арины. Она, как всегда немногословная, что-то быстро рассказала по-эвенкийски Михаилу, и уже он передал мне, что с ней случилось.
Буська лаял соболя на вершине большого кедра. Она выстрелила, но он продолжал сидеть, затаившись между веток, почти у самой вершины. Она выстрелила еще и еще раз, и так расстреляла все патроны — осталось всего два. Делать нечего — стала рубить кедр.
С топором старушка управляется не хуже, чем с бутылкой спирта, — долго ли, коротко ли, а срубила. Когда дерево упало, соболь пустился наутек, Буська за ним, а она поплелалсь по его следу. Метров через пятьдесят нашла соболя мертвым — видно он сидел на кедре уже тяжело раненным.
Напились чаю, сварили рябчиков, покормили собак. Эта ночь была моей последней ночевкой в юрте. Назавтра мы сходили туда же, убили трех белок, соболя не встретили, и Михаил решил возвращаться. Я не возражал.
В четыре часа мы ушли из юрты в Нюруткан и через три часа ходьбы с глади озера открылась красивая картина — в свете какого-то особенного фиолетового зимнего сибирского заката на фоне высокого хребта у берега озера теснилось несколько маленьких домиков. Так необъятна казалась отсюда тайга, так суровы хребты и так малы и жалки эти домики!
14 ноября — 55 г. Сегодня я простился с Нюрутканом. Вдвоем с Семеном Сидоровичем — он на лошади с моим рюкзаком, я пешком — отправились в Муринью. Он уехал вперед, а я шел не спеша — идти было трудно — по глубокому снегу неровная конная дорога (верхом ездили), а за лошадью идти плохо. Мы вышли поздно, часов в 12, так что я к вечеру еще был далеко. Оценив обстановку, стал нажимать, но все равно темнота застала в дороге. Тут-то я и проклял тунгусские кульмеи, пожалел, что на мне не простые валенки, которыми бы я месил снег, как трактор. Кульмеи же скользили по снегу, ноги подгибались, попадая на кочки, опять «два шага шагаешь — на третий упадешь».
А в Муринье меня встретили Семен и Юрий, отмечавшие «новый дом». Смесь спирта и браги оказалась для меня чрезмерной, и я впервые за все пребывание у эвенков завалился спать на полу.
Утром пришла тетка Арина, привела оленей, привезла вещи и напилась в стельку. Привязалась как банный лист: «Поставь сто грамм». Пришлось ставить.
Чемборчанское кочевье
Тетка Арина навьючивает оленя
Вообще за эти дни ничего интересного в Муринье не было. Рассказывала старуха Авдотья — она добыла семь соболей — как она добывала с Васькой: «Прибежал — бабушка, пойдем, два дня гоняю, не могу. Ну, дурак еще, не может взять. Пошла и взяла».
Рассказывала, что находила запасы бурундуков: «Зачем его обирать? Он, бедный, собирал, а мы у него отнимать — нехорошо». Просила написать ее сыновьям, которые учатся в Ленинграде. Отправила им телеграмму: «Добыла семь соболей, полста белок».
Проводил опрос всех охотников (Болдаков в кабарожьей шапке, дед Очип и др.)
Что еще? Зашел к Прокопенко:
— Я на минутку — спешу.
—Что? Спешишь? Надеюсь, не в Мариинский театр опаздываешь?
У них уютнее стало, он увлечен по-прежнему только рыбой, с гордостью показывал небольших налимов, крохотных гольянчиков и хариусов, добытых из-подо льда на Киренге.
Пьяный Семен сидел на полу в магазине и бормотал: «Вот ездят сю-да — к тунгусам — из Москвы — объедать нас, тунгусов, вы даже рыбу кушать в деревне не умеете и т. д.»
А его жена то со злобой поглядывала на мужа, то со злорадством — на меня. Собаку свою хотел он мне подарить — она не позволила, стерва, хотя собака никчемная, но очень красивая. Потом Семен стал бормотать что-то о тунгусах и коммунизме, тогда Юрий, валявшийся рядом, поднялся и стал затыкать ему рот.
Назавтра трезвый Семен без звука оформил все документы — что-то из этого будет!
20 ноября — 55
Семен и Юрий собрались ехать верхом в Тырку. Мне тоже дали лошадь — ее надо было перегнать из Муриньи в Чинингу. Увязать барахло в тороке недолго. Переехали Киренгу между пропарин, последний раз взглянул на хребет, на Муринью и поехали знакомыми калтусами. Следов зверья было много. На калтусе против Муриньи карамцы забили повредившую ногу лошадь. Колонков к ней сбежалось — хотите верьте, хотите нет — больше тысячи. Следы их встречаются все время. Иногда ажурная цепочка горностая, два раза — маленькой рыси, два раза — лося.
Лихо въехали в Чинингу. Я опять пошел к Иннокентию — низкорослому эвенку с типичной эвенкийской черной бородой и усами. А сыновья его — стройные, не похожие на эвенков красивые парни. Николай — прекрасный охотник, он добыл 300 ондатр, 250 белок, 3 соболя, много за лето взял зверей (штук шесть, однако).
Семен на прощание устроил пакость — бросил рюкзак и оставил записку, чтобы дали мне лошадь за наличный расчет. Я положил на него ... и предоставил свою судьбу Аллаху. За послушание Аллах послал мне лошадь с санями — приехала из Тырки Ивана Попова дочка в магазин. Мы выехали часа в два и когда переезжали Курулю, начало темнеть.
Шли по памятным болотистым местам, теперь занесенным снегом. Но кочки не занесло и сани все время перекидывало со стороны на сторону, ударяя о кочки, выкидывало то кули, то ружье, то нас самих. То ехали, то шли за санями, я с трудом придумывал, о чем бы поболтать — как всегда неудачно.
Страшно было даже подумать, как будем идти через Гладь — но там как раз оказалось легче. В Тырку пришли уже ночью.
Девушки-тунгусы здесь совсем «растунгусились». Правда, они носят красивые тунгусские унты, черноволосы и слегка косоглазы, невысоки ростом. Но охотничьих привычек у них совсем уже нет. Они не только сами не охотятся, но даже не знают тайги, не различают следов, гонятся за тряпками, сетчатыми кроватями и другим барахлом. Истоки этого я понял в Тутуре.
Иван Попов — уже старик, но стройный и крепкий. Он тоже из старой гвардии хороших охотников — из Ковылея. Сейчас охотятся вместе со старухой и сыном (Альбертом), ходит гайновать — верный признак хорошего тунгуса-охотника. Когда я к нему приехал, он был пьяный в стельку. Единственное, что его интересовало, — привезли ли спирт. Когда оказалось, что не привезли, очень обиделся, заявил, что поедет сам завтра.
А Семен с Юрием напились еще в Чининге, приехали в Тырку ночью, уже под утро, пьянехоньки, и начали наводить суд и расправу. Поймали какого-то парня из Иркутска, который приехал сюда рыбачить, изъяли у него рыбу, заодно хотели обыскать и своих колхозников, но Иван погнал их в шею. Пропьянствовав день и ночь, под утро они уехали обратно, увезя мои «ватники», как называют здесь брюки.
В Шевыкан ехали несколько человек и пристроить мой рюкзак было нетрудно.
Опять встретился с Федором Монастыревым — отцом Михаила, одним из «стариков». Он рассказывал, как кочевал на Чемборчан и пошел с вечера снег да и завалил так, что утром не могли дверцу от палатки откинуть. Вообще, старики рассказывают много интересного. Вспомнил, как Степан Шерстов говорил — нашел склон на гольцах, а он из слюды! Было их двое, и тот старик строго запретил говорить про слюду: «а то придут и тайгу сожгут...». А Емельян рассказывал, что на Келоре один из Иркутска нашел золото, поставил столбы и уехал в Иркутск за инструментом, да и умер. А золото так и лежит.
Старик Монастырев ушел от сына, женился на «молодой» (относительно). Его жена добыла в этом году соболя. Михаил собирался послать отцу сапоги резиновые — в одном пол-литра спирта, в другом — соболь.
Брал в Тырке на метеостанции книгу-журнал «Новая Сибирь» и там читал повесть о железнодорожниках. Он изменил, она переборола и оказалась сильнее той, он разочаровался в той, она простила, — вот и весь сюжет, но в этом же журнале очерк о соболе, где упоминается и описывается Тимофеев и ребятки.
Утром пошел налегке в Шевыкан, конечно, все же с ружьем и сумкой. Обогнал наш обоз на Тыркинском озере и ушел вперед. Путь до Шевыкана длинный и однообразный. Тянутся широкие долины, гари по склонам, редкие листвяги. В одном месте встретилась большая стайка рябчиков и я промазал раза два.
Идти под конец здорово надоело и я с нетерпением ожидал конца пути.
Уже темнело, над низкими хребтами разливалась узкая красная полоса заката. Я все старался сообразить, далеко ли осталось, и все приходилось разочаровываться — уходящей вдаль дороге, казалось, не было конца.
Шевыкан стоит в широкой долине, окруженной со всех сторон калтусами, и уже за ними поднимаются хребты. К деревне примыкают огороды; избы, как обычно, протянулись одной длинной улицей.
Штильмарк Феликс Робертович
В Нюруткане я провел дня четыре. Отдыхал, читал. Охотники пришли 7 ноября. В магазине не было спирта, только вечером привезли 10 бутылок с Муриньи. Хватило на ночь. Я спал, стараясь не слушать пьяной драки. Вмешиваться надоело.
В Нюруткане мало народу. Здесь живет без малого столетний кряжистый дед Степан — я долго с ним разговаривал. Мне рассказывали, как этот дед Степан еще молодым заспорил с другим эвенком за бабу, спорили они долго и люто, в конце концов он уступил за четверть водки. А сейчас его старуха (третья, кажется) — старше его, слепая.
Чемборчанское кочевье
Стойбище Нюруткан
Лучший охотник — Михаил Монастырев — маленький человечек, похожий на гнома — маленькое, немного лукавое, сморщенное лицо, узкоплечий. Он добыл в прошлом году на Джелокане 18 соболей, а в этом — 21. У него знаменитая собака — маленькая черная сучонка Дамка.
— Пока она живет — и я живу,— говорит Михаил.
— Да, Дамке надо медаль дать, — вторит другой Михаил, тоже пьяница, но не драчун.
Александр Скорняков — молодой парень, бригадир. Славное, хорошее лицо, недавно пришел из армии. В день, когда мы пришли в Нюруткан из Муриньи, у него родился сын, хотели назвать его Олегом, но старухи сказали, что это похоже на какую-то собачью кличку, и назвали Владимиром. На Александра обижаются — пьяный дерется, бьет посуду. Видел я его пьяным — правда, дерется, но как-то не страшно, как иногда бывает, а жалко делается.
Еще кто там? «Шерстовские ребята» — Валерий 17 лет и Генка 21 год — правда, совсем ребятишки, очень славные, пухлые немного лица, молчаливые, не похожие на развязную «молодежь». Еще тетка Арина, Сапожников, семейство Катерины, старуха Шерстова, хорошо добывающая рыбу, — вот и все обитатели Нюруткана. Да, еще забыл Шуру Зеленых — она здесь приметна, среди эвенков, — настоящая русская баба — высокая, с хитроватым лицом — вдова, ловит рыбу и «ондатров».
Читая «Угрюм-реку», думаю о прошлом и настоящем тунгусов. «Что радости было — тайга да олени», — говорит Семен Шерстов. Но ведь в том и была вся их радость. Сейчас ее нет — и нет настоящей их жизни. 16 оленей, жалкие изделия из сохатиной кожи, небогатые избы — вместо сотенных стад оленей, богатых одежд из шкур, зато, по мнению Семена, — «юрты из брезента, одежда из сукна и ситца, мой отец подумал бы, что это купцы». А зато 100 белок вместо тысячи, зато гари, заброшенные плашники, охота до 7 ноября.
Нет, неправда, что до седьмого. Собрались делать второй выход. Большая кодла пошла на Уян (Илья, Семен, Василий Черепанов, Александр), вторая кодла собралась на Шону — речку, вытекающую из Нюруткана к северу. Михаил предложил мне сходить с ним вместе («одним следом») — я возликовал.
Чемборчанское кочевье
р. Уян. Михаил переправляет собак
Пошли днем — Михаил, Северьян, Кеша Сокольников и я. С рюкзаком за плечами, на лямках которого укреплена «парка-хоромай», я шагаю за Михаилом по глади озера, и меня наполняет ощущение радости — я иду навстречу тайге и костру, буду спать в юрте или без юрты, ходить по колено в снегу, опять будет замирать сердце, слыша лай собаки, опять промахи... «чтоб в ажурных ветвях кроны мне найти живую цель...»
Озеро узкое, постепенно сужается все больше, наконец, из него вытекает Шона. По берегам выбивается из-под снега высокая желтая трава, вдали виднеются два гольца хребта Воруй.
Еще вчера я любовался Михайловой знаменитой сучкой Дамкой. Маленькая, вся черная, она ни минуты не была спокойна — все время быстро бегала, что-то вынюхивала, к чему-то прислушивалась. Другой его пес по кличке Черный — крупный, медлительный, каким-то особенно тяжелым скоком бежал впереди нас по руслу. В одном месте мы встретили чужую ночуйку. Сразу было видно, что это не эвенкийская, а русская ночуйка. Здесь не было остова юрты, был только заслон из еловых лап между двумя деревьями, небольшой лабазок, рядом свалено дерево для перехода на ту сторону Шоны. Мы прошли километров шесть по озеру и три по реке и решили выбирать место для ночуйки — по закону, чтобы были дрова и вода. Остановились на правом берегу и в ожидании тетки Арины, которая должна была привести оленей, стали готовить большую юрту — одну на всех — и дрова. Работа закипела. Свалили на лед две сухие лиственницы с берега, нарубили два десятка березок и елей на жерди — Кеша связывает три жерди жгутом и ставит остов юрты, на него уже кладется все остальное. Очень много потребовалось елей на «хвою» для подстилки. Продолблен лед, все готово, тут и олени пришли, с ними тетка Арина и Петр. Навесили на юрту брезенты — жилье получилось хоть куда!
Я с радостью в тот день шел из стойбища, радовался, что еще хотя бы два-три дня поживу кочевой жизнью — она не надоела мне, а была по душе. И правда, ночевать в юрте лучше, чем в чужой избе. Уютно от костра — костер всегда создает особый, знакомый только «лесным людям» уют, который не променяешь на «высотные хоромы», ванну, электричество и газ.
Опять кругом знакомые собаки — величавый Буська, сварливый Соболька и другие, только нет моего Соболя — оставил отъедаться в Нюруткане, да маленькая черная Дамка и большой тяжелый пес Черный с бульдожьей мордой.
Интересно, что все хорошие собаки привередливы на еду — и Михайлова Дамка — тоже.
— Она, паря, шибко принципиальная, — говорит Михаил.
Опухший Кеша жаловался на сердце, а когда ему «намекивали», мол, пить надо меньше, говорил, что раньше никогда не бывало.
Утром мы с Михаилом отправились вниз по Шоне.
Снега не было уже дня три, была многоследица. По реке зайцы пробили тропы, такие крепкие, что по ним легко было идти. Как и на озере, часто встречались здесь следы соболей. Шли руслом реки, начали встречаться продухи, «пропарины». Пройдя километра три, свернули с русла, прошли немного калтусом и начали подниматься на хребет. Здесь не было кедрачей, а по листвягу прошел один пожар лет тридцать назад, второй — недавно, года три. Было много дятлов, часто встречались пихты с обитой ими корой. Попалась одна, на которой кора не была обита одним куском, а разодрана клочьями. Михаил, показывая на эту пихту, сказал, что медведи оставляют на пихтах такие метки.
Вскоре послышался лай Дамки. Лаяла она где-то далеко. Михаил сказал, что так она лает на соболя, и мы пустились к ней. Я не чувствовал под собою ног. Большая стайка рябчиков поднялась передо мною, некоторые расселись на ветвях совсем близко, но я, не обращая на них внимания, спешил на лай. Михаил все же поспел раньше меня. Пришлось разочароваться — собаки лаяли белку. Зайдя с двух сторон, мы в несколько выстрелов справились с нею.
Начали встречаться соболиные следы, но все они были старые. Наконец, попался ночной. Михаил начал разбираться в следах, ему пришел помогать Черный, но не смог правильно взять след и бросил. Ну, а где же Дамка?
Нет Дамки! Пошли искать ее след и наткнулись на рябчиков. Михаил стукнул одного.
Когда нашли Дамкин след, оказалось, что она идет за соболем.
— Ну, теперь можно особенно не спешить, — сказал Михаил, закуривая, — не скоро она его загонит.
И мы пошли по следу, а Черный убежал по ее следу уже давно. Мы шли кедрачом, потом он кончился и начался сосняк, вдали виднелся хребет, по направлению к которому мы и шли. Я был уверен, что нам придется идти до этого хребта, но оказалось иначе.
Мы прошли около часа, как вдруг Михаил обратил внимание на то, что Черный сошел со следа Дамки и пошел большими прыжками. Мы пошли за ним — видимо, он услышал лай Дамки. Пройдя немного, остановились и прислушались. Не слухом, а каким-то особенным осязанием, возникающим при тщательном напряжении слуха, удалось уловить лай собаки. Через 100—200 метров он уже был слышен отчетливо.
— Ну, все, Дамка не обманет.
А я от боязни разочароваться даже подумал, не чужая ли собака здесь оказалась, — более нелепого, пожалуй, не придумаешь.
Ну, вот, наконец, лай все ближе и ближе, вот и Дамка с Черным лают на стоящую большую сосну. Михаил первым увидел соболя и показал мне. Он сидел на толстой ветке, почти прислонясь к стволу. Ствол загораживал от нас соболя, была видна одна головка. Мы зашли спереди. Отсюда соболь был виден прекрасно. Поднявшись на вытянутых передних лапках, подняв голову, он доверчиво, без всякой опаски, смотрел то на нас, то на собак. После моего первого выстрела он не шелохнулся, хотя пуля ударила где-то рядом. Не то что белка! После второго он метнулся за ствол и начал падать, цепляясь за ветки.
Зацепившись на последней ветке, повис, хватаясь передней лапкой за тонкую веточку. Из носа с откинутой головки капала на снег кровь.
Чтобы свалить его, мы начали стрелять по ветке, стремясь перебить ее пулей. Выстрелили раз по двадцать, но не сбили. Уже хотели рубить дерево, когда я, разглядев внимательнее сплетение веток, выбрал место и, тщательно выцелив, сбил ветку, а с нею и соболя. Михаил не успел подхватить, Черный опередил его, хватанул несколько раз. Дамка, как и полагается хорошей собаке, не тронула зверька. Если бы тут был мой Соболь, он, наверное, сошел бы с ума. Основное отличие его — ходит близко и не берет сам следа.
По обычаю, кончив дело, присели. Михаил закурил, соболя уложили ко мне в сумку, чтоб не мять завязками к поняге. Пошли обратно, хотя был только час времени.
Вскоре нам было развлечение: с хребта из-за Шоны послышался басовитый, как из пушки, знакомый лай Буськи.
— Это он, однако, не белку — соболя лает, — сказал Михаил и остановился, прислушиваясь.
Раздался гулкий выстрел из централки. Лай замолк, но через минуту возобновился с еще большей силой.
— Промазала тетка Арина, — прокомментировал Михаил.
Опять выстрел — несколько секунд молчания и — опять лай. Так повторялось несколько раз.
Михаил уже перестал вслушиваться и только качал головой, когда вновь и вновь слышались выстрелы. Мы уже перевалили хребет, лай стал едва слышен, но все еще доносился, прерываемый время от времени выстрелами.
— Ну, расстреляет все патроны и домой придет, — сказал Михаил.
Вскоре наши собаки залаяли белку, и я забыл про эту стрельбу.
Обратной дорогой вышли на Шону много выше и шли по ней километра три. В одном месте видели по следу, как лось хотел перейти реку, но у берега провалился в воду. Мы представили себе, как могучий зверь быстро и ловко выбрался на берег из реки. Михаил стал рассказывать о своих встречах с лосями на Шоне. Их было немало — Михаил не сидел без мяса.
Этот день был удачным не только для нас, но и для Петрухи, и тетки Арины. Она, как всегда немногословная, что-то быстро рассказала по-эвенкийски Михаилу, и уже он передал мне, что с ней случилось.
Буська лаял соболя на вершине большого кедра. Она выстрелила, но он продолжал сидеть, затаившись между веток, почти у самой вершины. Она выстрелила еще и еще раз, и так расстреляла все патроны — осталось всего два. Делать нечего — стала рубить кедр.
С топором старушка управляется не хуже, чем с бутылкой спирта, — долго ли, коротко ли, а срубила. Когда дерево упало, соболь пустился наутек, Буська за ним, а она поплелалсь по его следу. Метров через пятьдесят нашла соболя мертвым — видно он сидел на кедре уже тяжело раненным.
Напились чаю, сварили рябчиков, покормили собак. Эта ночь была моей последней ночевкой в юрте. Назавтра мы сходили туда же, убили трех белок, соболя не встретили, и Михаил решил возвращаться. Я не возражал.
В четыре часа мы ушли из юрты в Нюруткан и через три часа ходьбы с глади озера открылась красивая картина — в свете какого-то особенного фиолетового зимнего сибирского заката на фоне высокого хребта у берега озера теснилось несколько маленьких домиков. Так необъятна казалась отсюда тайга, так суровы хребты и так малы и жалки эти домики!
14 ноября — 55 г. Сегодня я простился с Нюрутканом. Вдвоем с Семеном Сидоровичем — он на лошади с моим рюкзаком, я пешком — отправились в Муринью. Он уехал вперед, а я шел не спеша — идти было трудно — по глубокому снегу неровная конная дорога (верхом ездили), а за лошадью идти плохо. Мы вышли поздно, часов в 12, так что я к вечеру еще был далеко. Оценив обстановку, стал нажимать, но все равно темнота застала в дороге. Тут-то я и проклял тунгусские кульмеи, пожалел, что на мне не простые валенки, которыми бы я месил снег, как трактор. Кульмеи же скользили по снегу, ноги подгибались, попадая на кочки, опять «два шага шагаешь — на третий упадешь».
А в Муринье меня встретили Семен и Юрий, отмечавшие «новый дом». Смесь спирта и браги оказалась для меня чрезмерной, и я впервые за все пребывание у эвенков завалился спать на полу.
Утром пришла тетка Арина, привела оленей, привезла вещи и напилась в стельку. Привязалась как банный лист: «Поставь сто грамм». Пришлось ставить.
Чемборчанское кочевье
Тетка Арина навьючивает оленя
Вообще за эти дни ничего интересного в Муринье не было. Рассказывала старуха Авдотья — она добыла семь соболей — как она добывала с Васькой: «Прибежал — бабушка, пойдем, два дня гоняю, не могу. Ну, дурак еще, не может взять. Пошла и взяла».
Рассказывала, что находила запасы бурундуков: «Зачем его обирать? Он, бедный, собирал, а мы у него отнимать — нехорошо». Просила написать ее сыновьям, которые учатся в Ленинграде. Отправила им телеграмму: «Добыла семь соболей, полста белок».
Проводил опрос всех охотников (Болдаков в кабарожьей шапке, дед Очип и др.)
Что еще? Зашел к Прокопенко:
— Я на минутку — спешу.
—Что? Спешишь? Надеюсь, не в Мариинский театр опаздываешь?
У них уютнее стало, он увлечен по-прежнему только рыбой, с гордостью показывал небольших налимов, крохотных гольянчиков и хариусов, добытых из-подо льда на Киренге.
Пьяный Семен сидел на полу в магазине и бормотал: «Вот ездят сю-да — к тунгусам — из Москвы — объедать нас, тунгусов, вы даже рыбу кушать в деревне не умеете и т. д.»
А его жена то со злобой поглядывала на мужа, то со злорадством — на меня. Собаку свою хотел он мне подарить — она не позволила, стерва, хотя собака никчемная, но очень красивая. Потом Семен стал бормотать что-то о тунгусах и коммунизме, тогда Юрий, валявшийся рядом, поднялся и стал затыкать ему рот.
Назавтра трезвый Семен без звука оформил все документы — что-то из этого будет!
20 ноября — 55
Семен и Юрий собрались ехать верхом в Тырку. Мне тоже дали лошадь — ее надо было перегнать из Муриньи в Чинингу. Увязать барахло в тороке недолго. Переехали Киренгу между пропарин, последний раз взглянул на хребет, на Муринью и поехали знакомыми калтусами. Следов зверья было много. На калтусе против Муриньи карамцы забили повредившую ногу лошадь. Колонков к ней сбежалось — хотите верьте, хотите нет — больше тысячи. Следы их встречаются все время. Иногда ажурная цепочка горностая, два раза — маленькой рыси, два раза — лося.
Лихо въехали в Чинингу. Я опять пошел к Иннокентию — низкорослому эвенку с типичной эвенкийской черной бородой и усами. А сыновья его — стройные, не похожие на эвенков красивые парни. Николай — прекрасный охотник, он добыл 300 ондатр, 250 белок, 3 соболя, много за лето взял зверей (штук шесть, однако).
Семен на прощание устроил пакость — бросил рюкзак и оставил записку, чтобы дали мне лошадь за наличный расчет. Я положил на него ... и предоставил свою судьбу Аллаху. За послушание Аллах послал мне лошадь с санями — приехала из Тырки Ивана Попова дочка в магазин. Мы выехали часа в два и когда переезжали Курулю, начало темнеть.
Шли по памятным болотистым местам, теперь занесенным снегом. Но кочки не занесло и сани все время перекидывало со стороны на сторону, ударяя о кочки, выкидывало то кули, то ружье, то нас самих. То ехали, то шли за санями, я с трудом придумывал, о чем бы поболтать — как всегда неудачно.
Страшно было даже подумать, как будем идти через Гладь — но там как раз оказалось легче. В Тырку пришли уже ночью.
Девушки-тунгусы здесь совсем «растунгусились». Правда, они носят красивые тунгусские унты, черноволосы и слегка косоглазы, невысоки ростом. Но охотничьих привычек у них совсем уже нет. Они не только сами не охотятся, но даже не знают тайги, не различают следов, гонятся за тряпками, сетчатыми кроватями и другим барахлом. Истоки этого я понял в Тутуре.
Иван Попов — уже старик, но стройный и крепкий. Он тоже из старой гвардии хороших охотников — из Ковылея. Сейчас охотятся вместе со старухой и сыном (Альбертом), ходит гайновать — верный признак хорошего тунгуса-охотника. Когда я к нему приехал, он был пьяный в стельку. Единственное, что его интересовало, — привезли ли спирт. Когда оказалось, что не привезли, очень обиделся, заявил, что поедет сам завтра.
А Семен с Юрием напились еще в Чининге, приехали в Тырку ночью, уже под утро, пьянехоньки, и начали наводить суд и расправу. Поймали какого-то парня из Иркутска, который приехал сюда рыбачить, изъяли у него рыбу, заодно хотели обыскать и своих колхозников, но Иван погнал их в шею. Пропьянствовав день и ночь, под утро они уехали обратно, увезя мои «ватники», как называют здесь брюки.
В Шевыкан ехали несколько человек и пристроить мой рюкзак было нетрудно.
Опять встретился с Федором Монастыревым — отцом Михаила, одним из «стариков». Он рассказывал, как кочевал на Чемборчан и пошел с вечера снег да и завалил так, что утром не могли дверцу от палатки откинуть. Вообще, старики рассказывают много интересного. Вспомнил, как Степан Шерстов говорил — нашел склон на гольцах, а он из слюды! Было их двое, и тот старик строго запретил говорить про слюду: «а то придут и тайгу сожгут...». А Емельян рассказывал, что на Келоре один из Иркутска нашел золото, поставил столбы и уехал в Иркутск за инструментом, да и умер. А золото так и лежит.
Старик Монастырев ушел от сына, женился на «молодой» (относительно). Его жена добыла в этом году соболя. Михаил собирался послать отцу сапоги резиновые — в одном пол-литра спирта, в другом — соболь.
Брал в Тырке на метеостанции книгу-журнал «Новая Сибирь» и там читал повесть о железнодорожниках. Он изменил, она переборола и оказалась сильнее той, он разочаровался в той, она простила, — вот и весь сюжет, но в этом же журнале очерк о соболе, где упоминается и описывается Тимофеев и ребятки.
Утром пошел налегке в Шевыкан, конечно, все же с ружьем и сумкой. Обогнал наш обоз на Тыркинском озере и ушел вперед. Путь до Шевыкана длинный и однообразный. Тянутся широкие долины, гари по склонам, редкие листвяги. В одном месте встретилась большая стайка рябчиков и я промазал раза два.
Идти под конец здорово надоело и я с нетерпением ожидал конца пути.
Уже темнело, над низкими хребтами разливалась узкая красная полоса заката. Я все старался сообразить, далеко ли осталось, и все приходилось разочаровываться — уходящей вдаль дороге, казалось, не было конца.
Шевыкан стоит в широкой долине, окруженной со всех сторон калтусами, и уже за ними поднимаются хребты. К деревне примыкают огороды; избы, как обычно, протянулись одной длинной улицей.
Чемборчанское кочевье
Шевыкан
Я зашел опять к Денису Зуеву, вечером сходил к председателю Егору Лобову. В Шевыкане распространены три фамилии: Лобовы, Зуевы и Житовы. Председатель — маленький мужичонка с подозрительным и недобрым взглядом. Взглянув на него, я сразу понял, что мне бесполезно толковать и не произнес приготовленную речь о важности охотничьего хозяйства для колхоза — а, пожалуй, зря.
На следующий день я перебрался к Ивану Анисимовичу Каделеву — высокому кузнецу — на лице у него обычно немного грустная улыбка. С этой улыбкой, очень подходящей, он и рассказывал мне о делах охотников, о колхозе, о Владимирове, призывавшем запрягать собак в нарты, и т. д.
Днем обходил всех охотников, ведя свой «опрос». Был, конечно, и у Чулина, слышал от его вдовы скорбный рассказ — смотреть на нее просто страшно — на месте глаз темные провалы. Роман сходил неудачно: сука, о которой я так жалел, ощенилась в лесу, потом заболела и было не до охоты, он ходил с моей сучонкой Веткой, но толком о ней я ничего не мог узнать, потому что охотника, с которым ходил Роман, в деревне не было.
Все же он добыл полторы сотни белок и 6 ноября вернулся из тайги, волоча тяжелую понягу. Сходил в баню, попарился, выпил две рюмки водки и начался с ним сердечный приступ, от которого он скончался. Что же делать? Выпил я поднесенный вдовой стакан тарасуна, не спрашивая никаких расчетов, оставил Соболя, чтобы мог поохотиться его сынишка, а сам решил забрать Ветку. Собачонка, которая только что ласкалась, когда я вышел с веревкой, никак не хотела подойти. Насилу хозяйка ее приманила.
Охотники Шевыкана — большие мастера. Капканы и пасти ставят чуть ли не на околицах, но и тут добывают зайцев, волков, рысей, кабарог, колонков. Долгая и неблагодарная была борьба, которую вел Шевыкан, чтобы перевести колхоз на положение промыслового. Уже сломлено было районное и областное начальство, уже дело дошло до Москвы, председатель колхоза Григоренко поехал в Министерство. Но это было в 1953 г., смерть Сталина и неразбериха в главках положили на всем этом крест. А в прошлом году из района поехали «выяснять вопрос». Взяли сведения — сколько дают они пушнины.
Оказалось — убого и это немудрено, потому что вся пушнина идет по северным ценам к тунгусам, заехали в Ангу в МТС и заявили в Шевыкане: хватит глупостей, давайте-ка за дело — вот вам и план, вот вам целинные земли — с богом!
Шевыкан ответил в этом году опять неурожаем, но руки у колхозников опустились уже окончательно, пропал интерес не только к сельскому хозяйству, но и к охоте.
С трудолюбием и охотничьим опытом Шевыкана они бы подняли тайгу и далеко бы оставили за собой всех тунгусов, вместе взятых.
Каким-то чудом пробралась в Шевыкан сельповская машина, утром она уходила обратно, и я решил ехать с нею. Перед самой посадкой Ветка сорвалась и убежала к Чулиным — я не пошел за нею.
Такой дороги не приходилось мне еще встречать — единственный след по кочкам — дикая тряска! Нормальная дорога пошла за Юхтой, где я забежал к Матвею, отдал вкладыш, с которым бродил здесь, и взял свою не сослужившую службу фузею.
Сильное ощущение было, когда ехали по льду Очеульского озера — лед трещал угрожающе, а сидевшие в машине знатоки толковали, как здесь глубоко. Некоторые из них встали у бортов, готовясь спрыгнуть.
В Ацикяке зашел на почту. Ее заведующий — охотник-любитель, я мельком видел его в Качуге. Он расспрашивал меня и с завистью откровенной говорил, что очень хотел бы сам работать по этой (охотоведческой) специальности.
Я оставил у него барахло и налегке пошел утром в Зусай, чтобы оттуда пробраться в Вершину Тутуры. В Зусае живет заведующий Вершино-Тутурским производственным участком Иван Дмитриевич Пуляевский. Он сам здешний. Под Верхоленском есть деревня Пуляево, так что Пуляевских здесь очень много.
Зусай стоит в долине речки Забудэй. От Анги (от Ацикяка) к нему идет очень большой хребет и с этого хребта Зусай виден как на ладони — небольшая деревушка стоит посреди вырубленных и выгоревших листвягов. Посреди деревни выделяются два больших и крепких деревянных дома — магазин и склад сельпо.
Пуляевского я нашел в самом паршивом домишке. Первая комната совсем холодная, как сени — разбитое стекло заткнуто тряпьем, как в зимовьюшках. Жена и три дочки — одна совсем маленькая, две постарше и очень озорные. Сам он — широкоплечий и широколицый, с типичным сибирским выговором, с особенной речью — немногословной, но веской (увесистой):
— Туто-ка хорька загнал, однако, капкашки надо поставить, здоровый колонок-то.
Он очень последователен, аккуратен в работе, хорошо знает свое дело — работал в Катанге, где, по его словам, было гораздо лучше.
Я заночевал у него, утром потолковал с председателем сельпо о недостатках его. Он слушал с видимым почтением и внутренним презрением, ну, ладно!
Пуляевский дал мне лошадь, запряг ее в маленькие санки, и я первый раз покатил как барин. Лошадь у него добрая и очень боится прута — только покажи — и подгонять уж не нужно. Я люблю быструю езду и не удержался, чтобы не поднажать. 35 километров до Тутуры я проехал немного дольше, чем за два часа.
Первый, с кем я увиделся в Тутуре, был Емельян Гарамзин.
По дороге в тайге много попадается березы, один хребет даже называется Березовым.
К Старой Тутуре спускаешься с хребта и выезжаешь в долину. За речкой — деревушка в один ряд домиков, а через саму речку перекинут даже небольшой мостик — удивительное дело. Культбаза отсюда еще километра три вниз по Тутуре. У слияния Тутуры с ручьем Антеноем долина очень широкая, с обеих сторон идут пологие хребты, слева лес на хребте вырублен. Под хребтом, справа по течению длинной полосой протянулись дома. В середине выделяются крупные деревянные строения — школа, интернат, сельсовет, а дальше идут дома, далеко раскиданные один от другого. В стороне — корпус больницы.
Строения школы и сельсовета именно такие, как представляются дома на Севере — крепкие, стиль «барако», с красными полотнищами старых лозунгов.
Меня встречали с удивлением из-за того, что был обут в кульмеи — это была дипломатическая ошибка.
Попал с корабля на бал — на открытое партийное собрание и сессию сельсовета. Здесь и знакомился с людьми. Дорофеев с усталым, замученным и добрым лицом. Тяжелый, грузный, работавший директором (он из Бирюльки, но вытесненный Давыдовым, перешел в воспитатели). Сам Дорофеев, говоривший чистым газетным языком, вел протокол и председательствовал одновременно. Обсуждали завоз в сельпо продуктов. Был и зав. Тутурским клубом Павел Николаевич Щапов — слушали его сообщение о работе и дружно ругали. А, между прочим, самодеятельность клуба завоевала первое место не только в районе, но и на фестивале «Слава труду» в Иркутске. Выехали они на старых эвенкийских песнях.
Не выдержал я, сказал несколько горячих фраз о заброшенной Муринье, но эмоций это не вызвало. Лишь Давыдов очень дипломатично пытался смягчить и сказал что-то вроде: где понять человеку новому, тем более из Москвы...
Вечером был какой-то сабантуй — день рождения младенца у кого-то. Здесь было иначе, чем в Муринье. Там праздничный стол уставлен вареной сохатиной, медвежьим салом, соленой рыбой, брусникой, хлеб — только белый, творог, холодец, пожалуй и все. Пьют только спирт. Здесь гораздо разнообразнее: стояли разные пироги, котлеты, булки, мясо, творог и всякая всячина. Пили, кроме спирта, еще и бражку. Я ушел рано и не видел продолжения, но, кажется, было все по той же программе — до середины ночи веселье, а дальше драка — до утра.
Остановился у Дорофеева. Забавная у него живет бабка, неутомимо играющая с внуком. Кто из них больше получает удовольствия, трудно сказать. Кроме нее, жены, сына, дочери и маленького, живет еще одна девушка — Тося, которая славится тем, что где она живет, дети выживают. У эвенков есть поверье, что если дети помирают, нужно взять нянькой сироту в дом, чтобы она жила. Вот эта Тася была нянькой с малого возраста в Чининге, в Муринье у Болдакова, потом ее нашла мать и они переехали в Тутуру. Теперь она кончила семь классов и работает в столовой с шести утра до восьми вечера каждый день.
В Тутуре я просидел неделю. Здесь есть почта, библиотека неплохая, школа с довольно сильным учительским составом. Клуб, где каждый вечер собирается молодежь, идут танцы и игры. Помню особенно, как на пятое декабря набился полный клуб ребят из школы и все бодро стояли, даже совсем маленькие тунгусята. Была лекция и концерт.
Учительница с характерным рязанским говором рассказывала о конституции. Ее не слушали, но и не мешали. Концерт был слабый, но так как все свои, было хорошо. Пропели и эвенкийскую песню «Козырь», за которую получили первое место в Иркутске. Песня, правда, оригинальная и красивая. Если бы они приехали в Москву на смотр самодеятельности, эта песня стала бы популярной.
После концерта (т. е. в ночь на 5-ое) была и «встреча», причем только молодежи и с выбором, от нежелательных заперлись. Я был в очень плохом настроении, с самого начала сказал, что немного выпью и уйду — завтра решили выходить с Емельяном из Старой Тутуры. Я так и сделал — быстро как-то резко собрался — кто-то пытался меня удерживать, но я ушел и направился в Тутуру (3 км). Был очень крепкий мороз и пока я дошел до Емельяна (в 2 ночи), хмель весь вышел. Утром мы вышли в Ковылей.
В Тутуре много народу. Эвенки здесь в большинстве не чистые, кроме стариков, а смешанные с русскими. Много служащих — учителя, воспитатели в интернате. Они, особенно русские учителя, считают себя интеллигенцией и высшей расой.
Сюда забредают разные люди — был здесь какой-то корреспондент ТАСС — его бесстыдную фото-стряпню видел я потом в журнале «Охота» и возмущался не так им, как эвенками, которые это допустили.
Много и здесь интересных людей. Пред. колхоза — Александр Щапов — высокий, худощавый, длинноногий как лось, деятельный — говорит быстро и уверенно, часто вставляя эвенкийские слова в русскую речь (тала, портон, имаджерен и т. д.). Он крепкий хозяин, но председатель плохой, народ его не любит, потому что он о людях не думает.
Он — лучший охотник — всегда добывает 500—600 белок и, пожалуй, единственный эвенк, который совсем не пьет. Я расспрашивал его, стараясь узнать, почему он всегда так много добывает. Видимо, особых секретов тут нет, просто хороший охотник и редкостный ходок. Он берет четыре собаки и ходит с двумя по очереди. Ему лет 35.
Фома Васильевич Дорофеев — один из заслуженных стариков. У него могучие чапаевские усы (его и зовут «Чапаев»), поэтому не похож на эвенка. Он хороший охотник, понимает в капканах, есть и плашничок, хорошо добывает ондатру и один из немногих, берущих цветную пушнину. Он до войны был на сельскохозяйственной выставке и очень забавно, видимо, в сотый раз, рассказывал мне о своих впечатлениях. Вообще он словоохотлив и остроумен.
У эвенков я анекдотов не слышал, но, говорят, Фома может рассказать так, что живот надорвешь. Еще старик — Федор Масюков, очень словоохотливый, болтливый. Называл он меня все «молодой сынок». Хороший охотник Иннокентий Корняков — низкорослый, с плутоватыми глазами; Иван Чертовских — высокий, очень серьезный старик. Из молодых нет хороших охотников, все добывают белку до 7 ноября, а потом бросают, горностая и зайца ловят петлями.
Из Тутуры вышли 5 декабря, в праздник. Ночью ударил мороз градусов под 40. Утро было лютое, ясное. Собрались быстро. На мохнатую молоденькую кобыленку навьючили хлеб и всякую кладь. Мои лыжи я привязал за пояс, взял в руки посох и двинулись в путь — я впереди, за мной Емельян, ведя в поводу кобылу.
Осталась позади Тутура и опять пошли по сторонам редкие ели и лиственницы, кочки, поросшие багульником, заячьи переходы. Справа вытянулось Тутурское озеро, слева к нему подходил ельник или листвяг.
Дорога по Удариму (Тутурскому) была типична и очень походила на путь от Шевыкана до Тырки или от Зусая до Тутуры. Широкий ерник, местами «луг», уставленный мелкими копешками сена, с обеих сторон пологие и невысокие хребты. По ним к реке спускался листвяг, выше листвяг смешивался с ельником. Кедрачей не было. То руслом, то ерником, то закрайкой хребта мы шли до верховьев Уларима.
То ли с похмелья, то ли от того, что не выспался, я очень устал. Дорога была не тяжелая — тропа, пробитая оленями, твердая и снег невысокий, только местами замело, задуло ее снегом. На полдороге мы посидели, а еще километра через три, когда добрались до кедрача на хребте Порох, сквозь который нам надо было идти, развели костер и варили чай.
Мороз был нешуточный. Иней оседал густым слоем на бровях, «усах», ватнике. При остановках мороз быстро пробирался к телу, но на ходу было тепло. Солнце днем светило ярко и даже жарко, хотя оно сейчас поднимается «на два пальца» над хребтом. От этого яркого, косого света тайга с противоположной от солнца стороны кажется совсем черной. Тени длинные, даже в полдень. Вечером какой-то особенный, сиреневый цвет заката. Кедрач на Порохе редкий, перемежается с ельником и березняком — это закрайка. Здесь нас застала темнота. Ночевать в такой мороз без топора (топоры на Эконоре) нечего было и думать. Дорога видна, тропа прощупывается ногами. Продолжим путь.
Пройдя Порох, оказались в вершине другого хребта — Эконорского. Было уже совсем темно. Луна сегодня взойдет только часов в 12, но ночь ясная, мороз еще усилился. Идем узкой, как ущелье, долиной речки. Справа подходит крутой и очень высокий хребет — Уремья.
Как описать мысли и ощущения человека в дороге, особенно, если эта дорога — узкая, протоптанная оленями тропа, если она 30 километров длины, если снег до колена и идешь по ней ночью? Обрывки мыслей, песня «Вьется, вьется дальняя дороженька...», снова мысль — скоро ли? Расчет — половина была там, отсюда — 6 км, прошел уже час, сколько же осталось? Спросить или нет? «Да подходяще еще», — слышу ответ.
Идти плохо — нырки, ноги сбиваются с колеи дороги. Здесь много незамерзающих ключей, один раз провалилась лошадь, раз — я, быстро выдернув сразу обледеневшую ногу.
Ельник густой и высокий, речка стиснута хребтами, дорога то вздымается вверх, то спускается, а конца-то все нет и нет. Мне начинает казаться, что идем уже не 6, а все 16 километров, хотя особой усталости в ногах нет, но просто утомляет ночь, трудно идти вслепую. Наконец, впереди виден какой-то просвет — «Ну, добрели!».
Маленькая полянка, на ней — три домика, впереди озеро, за ним — хребты.
Развьючить лошадь, наколоть заранее напиленных дров, развести огонь в хорошей чугунной печке было недолго. Мороз крепчал, наверное уже больше 40, но веселый треск сухих лиственничных дров согревал лучше печки. Стоило печке раскалиться, как изба начала быстро прогреваться. Начали варить чай, потом сварили чупу и легли спать.
Изба хорошая, крепкая, до утра не просыпались. Утром я решил дневать, думал, он будет ставить капканы, но мы сходили недалеко по озеру, погоняли рябчиков — трех добыли, а капканов не ставили — правда, следов, кроме переходов диких оленей, не видели. Наткнулись на гайно, одну белку он сразу добыл, а вторую гоняли, гоняли, загнали раненную в гайно, а это — гроб — не выйдет.
Эконор — «провальное» озеро. За ним идут хребты, с этой стороны ельник, калтус, вдали большой хребет Уремья. В войну рыбозавод поставил здесь склад с погребом, избу и амбар. Эти постройки и сейчас выглядят как свежерубленные — в тайге дерево долго не гниет. Еще стоит несколько юрт. Здесь летом бывают почти все эвенки, дома никого не остается. А сейчас сюда начнут ездить — вывозить бочки с соленой рыбой. Этим, как и орехом, ягодой и всем, кроме пушнины, занимается сельпо. Пожалуй, было бы ничуть не хуже, если бы оно же принимало и пушнину. Только уж насчет «биотехнических мероприятий» шабаш!
На следующий день собрались, навьючили кобылу (без седла) и отправились. Долго и нудно лезли на хребет в вершине Келоры, еще дольше спускались с него, причем кладь на спине кобылы все съезжала ей на голову. Иду впереди — слышу издали вскрик — гляжу, Емельян валяется под колодиной, ноги кверху, а кобыла скинула кладь на сторону, но стоит, не разбросала. Опять навьючили.
После шли долиной Келоры. Слева по хребтам — гарь военных времен, справа — богатые мощные хребты, пожалуй, не меньше киренских.
Ковылей — шесть заброшенных домиков на берегу речушки. В одной, самой плохой, с потолком, грозящим обвалиться, стоит железная печка, привезенная сюда при выпуске соболей.
Емельян сам отсюда. Вообще, я встречал много ковылейских — Иван Попов в Тырке, Алексей Скорняков и много других. Здесь был когда-то передовой колхоз — они лучше всех добывали. А еще до колхоза, до революции — рассказывает Емельян — здесь было людно. Вокруг охотились келорские (деревня Келора в Жигаловском районе, 60 км) и охотники из Буредея, Бутакова, Ацикяка. Сюда приезжали купцы и торгаши, здесь были буйные пьянки — пропивали — по-тунгусски — всю добычу — три белки за бутылку водки (недорого!), по-страшному играли в карты. «Приехал из Жигалово еврей с товаром, а двое из Качуга сговорились его обыграть. В ночь все спустил — заплакал и уехал». Опустел Ковылей перед войной — слился с Тутурой. А сейчас — тайга и тайга — остатки сеновала, какие-то бревна торчат, но дома еще крепкие, только без окон.
Эти дни стоял сильный мороз, потом сразу стих, каждый день снег наваливает.
В первый день ходили на хребет, вышли в Келору, прошли речкой. По хребту хороший кедрач, много соболя, по речке есть выдра — ее тропа, много заячьих следов. Наткнулись на рябчиков. Они непуганые. Зимний день короток, рябчики спешат набить зобы березовой почкой и не обращают внимания ни на людей, ни на свист малокалиберных пулек. Дойдя до дома, мы убили семь штук (я — три, они — четыре), ранили столько же, а промазали в три раза больше.
Зимовье старое, изба с полупровалившимся потолком, который в любой момент может провалиться окончательно. Печка железная — тоже от времен выпуска соболей, а трубы сгнили. Быт наш прост. Пришли, развели огонь, сварили чай, попили. Пошли, принесли по бревну от развалившейся бани, напилили, потом Емельян сходил за водой, то есть за льдом — воды в Ковылее нет, а я переколол дрова. Затем, не спеша, стали варить обед. Я приготовил рябчиков, сварил их, заправил макаронами. Похлебали генеральского супу, сожрали рябчиков — двух в супе, а двух я изжарил в котелке. Напились еще чаю, да уж пора и спать — девятый час. Подложили побольше дров в печку и улеглись — он на попоне и собачине, я на досках, укрывшись ватником. Ночью раза два топили печку.
На следующий день должны были проводить учет, но ночью нападал снег. Встали утром — снежок, снежок...
— Ну, что будем делать?
— А, ничего. Я вот по Келоре пройду.
— Ну-ну, только не провались — дна не найдешь. А я схожу погоняю по Ковылею.
Сходил по Келоре, опять мимо черных продушин с быстро несущейся водой, опять по снежным мостам, под которыми слышен сердитый рокот реки. А местами наледь, пробившая снег, лежит в снежных берегах как в большой ванне. Рябчиков погонял, но не добыл. Издавая свои звонкие протяжные трели, они прятались по ельникам, а срываясь, — сразу же куда-то улетали, не так, как было вчера. Емельян тоже не добыл. Напились чаю, я уселся за «священное писание», а он — спать.
Судьбе все же было угодно, чтобы мы хлебали в этот день не пустой суп. Она послала рябчиков прямо к зимовью, и я на ближайших елках с необычайной для себя меткостью сбил двух, тут же ощипав (отеребив) еще теплых, как здесь это делается.
Ощипанные рябчики лежали на улице, а я опять уселся писать, как вдруг слышу — будто кто постукивает за дверью — вышел, оказывается, это сойки расклевывают рябчиков. Объявил им войну — с тозовкой занял позицию под елкой, напротив избы, и открыл огонь, когда птицы вновь подлетели. Извел с десяток патрончиков, но одну все же убил, когда она села на мешок с хлебом.
Вечером опять хлебали суп, заправленный макаронами и остатками чупы для густоты, пили чай со страшным хлюпаньем, а потом рассказывали всякую всячину. Емельян рассказывал, как ловить кулемкой зайцев — лучше всего делать такую насторожку, чтобы он наступил. Если прут — хорошо натереть луком. Капкан он ставит не под след, а на след, но тщательно затем его маскирует. Потом рассказывал, как сюда, на Ковылей, прибегал голодный медведь, залез в «стайку» к лошадям, задавил двух из четырех, потом его убили. Еще как пошли два охотника на медведя, один с тозовкой, другой с централкой. Медведь полез, они его не остановили и побежали. Одного медведь сдернул с дерева, помял и бросил — остался жив.
Когда пошли добывать этого медведя и добыли его, еще пострадал тогдашний пред. сельсовета, ему подстрелили ногу: «Слышу сзади выстрел. Председатель опустился — ой-ой-ой, меня стрелили». Послали опять за врачом — сколько беды от одного медведя!
Емельян Гарамзин — старик кряжистый, широкоплечий, с выпуклой грудью. Его лицо широкое, не типично эвенкийское, но и не русское, похож немного на бурята. Он немногословен, но много кряхтит, сопит. Любит повторять слова, растягивая их: «чаек-чаек, мороз — мороз, рябко — рябко-о» и т. д. Охотник он настоящий и очень хороший, не хвастливый. Бывал на выставке до войны, ежегодно получал премии, дважды значок и т. д. Был председателем колхоза в Ковылее — колхоз их гремел — ребята молодые были и старательные, не то, что теперь, когда молодежь силой после 7-го не выведешь в тайгу.
На следующий день мы опять не ходили, только Емельян сходил, добыл рябчика. Вечер прошел молча, он спал, я пребывал в меланхолии.
Он здорово предсказывает погоду: заря горит — снег будет, что-то прояснело — хочет заморозить, ветер с Байкала — снег будет и т. д. Но его предсказание, что снег будет все ночи, пока не обмоется новый месяц, не оправдалось — третья ночь была без снега и наутро мы отправились по своим маршрутам: он — через хребет к Муне, а я по Келоре до речушки и поперек — до его следа, по которому и пришел домой на час раньше него, успел напиться чаю и натопить печь, прежде, чем он добрался до зимовья. Зато он приволок четырех добытых на Келоре рябчиков.
Емельян считал следы соболей, делая засечки на своем посохе, и когда приволок его, я увидел, что он весь в зарубках — их было 18 на сравнительно небольшом участке.
Старик явно скептически относится к учету, да вообще-то и правильно. «Чтобы правильный учет сделать, надо все хребты облазить». Мы с ним сначала собирались охватить вершину Муни и Петруни, но потом я решил, что в том нет необходимости, что лучше меньше да лучше.
Этот вечер опять прошел в молчании. Старик многозначительно сказал:
— Что-то ты, мужик, невеселый стал у меня.
Ночью снега опять не было, и я решил, что нужно бы снова обойти площадку, подсчитать свежие следы. Емельян встал со словами:
— Ну что, паря, обратно?
И был явно недоволен, когда я предложил остаться. Я добавил, что он может идти, а я приду завтра.
По правде говоря, я думал, что он останется, но он сказал:
— Поплетусь, однако.
Заготовили дров для меня, он собрал солидного веса понягу, и отправились — я по старой лыжне, он — на Эконор.
Идти по старой лыжне по лесу было нетрудно и я быстро обошел площадку, прощаясь с ковылейским кедрачом. Надеялся напоследок добыть на Келоре рябчиков, но ничего не вышло. Вечером сварил чупу, напился чаю, написал немного и завалился спать.
Утром собрался быстро. Есть было уже нечего, оставался только хлеб да маленький кусок сахару. Вроде бы и ничего не было, а рюкзак получился солидный.
В полдевятого, едва рассвело, еще солнце не вылезло из-за Ковыликанского хребта, я двинулся в путь. Неожиданно для меня путь оказался очень тяжелым. На лыжах идти нельзя было, так как тропа узкая, а лыжи широкие, идти же пешком по «тропе» — прошли трое, считая лошадь, потом лошадь обратно, потом старик на лыжах — еще хуже, ноги постоянно проваливаются, идешь как пьяный. До Юхты и полдороги до хребта я выдержал пешком, потом пошел на лыжах. Подъем на хребет очень захламлен, лыжи пришлось снять. Все же мне удалось прийти на Эконор засветло.
Этой ночью была метель очень сильная, а на следующий день большой мороз. В Эконоре рюкзак был усилен, зато Емельян выручил меня, дав имевшиеся в Эконоре голицы, и когда мы вышли наутро, я шел на них и волок свои за собою.
Я не думал, что этот последний переход окажется для меня труден. Но на полдороге пришлось «расписаться». Емельян варил чай и ворчал:
— Не охотник ты, Федя. Да, не охотник. Плохой ты ходок. И у эвенков есть такие: придут — уже темно.
Сильно натерли ноги юксы. На второй половине пути я отстал от Емельяна и пришел минут на 20 позднее, «чуть тепленький». Однако, когда пошел пешком на культбазу, по дороге показалось, что пройти еще столько же ничего не стоит — как же это люди ходят летом и устают?!
Много и здесь интересных людей. Пред. колхоза — Александр Щапов — высокий, худощавый, длинноногий как лось, деятельный — говорит быстро и уверенно, часто вставляя эвенкийские слова в русскую речь (тала, портон, имаджерен и т. д.). Он крепкий хозяин, но председатель плохой, народ его не любит, потому что он о людях не думает.
Он — лучший охотник — всегда добывает 500—600 белок и, пожалуй, единственный эвенк, который совсем не пьет. Я расспрашивал его, стараясь узнать, почему он всегда так много добывает. Видимо, особых секретов тут нет, просто хороший охотник и редкостный ходок. Он берет четыре собаки и ходит с двумя по очереди. Ему лет 35.
Фома Васильевич Дорофеев — один из заслуженных стариков. У него могучие чапаевские усы (его и зовут «Чапаев»), поэтому не похож на эвенка. Он хороший охотник, понимает в капканах, есть и плашничок, хорошо добывает ондатру и один из немногих, берущих цветную пушнину. Он до войны был на сельскохозяйственной выставке и очень забавно, видимо, в сотый раз, рассказывал мне о своих впечатлениях. Вообще он словоохотлив и остроумен.
У эвенков я анекдотов не слышал, но, говорят, Фома может рассказать так, что живот надорвешь. Еще старик — Федор Масюков, очень словоохотливый, болтливый. Называл он меня все «молодой сынок». Хороший охотник Иннокентий Корняков — низкорослый, с плутоватыми глазами; Иван Чертовских — высокий, очень серьезный старик. Из молодых нет хороших охотников, все добывают белку до 7 ноября, а потом бросают, горностая и зайца ловят петлями.
Из Тутуры вышли 5 декабря, в праздник. Ночью ударил мороз градусов под 40. Утро было лютое, ясное. Собрались быстро. На мохнатую молоденькую кобыленку навьючили хлеб и всякую кладь. Мои лыжи я привязал за пояс, взял в руки посох и двинулись в путь — я впереди, за мной Емельян, ведя в поводу кобылу.
Осталась позади Тутура и опять пошли по сторонам редкие ели и лиственницы, кочки, поросшие багульником, заячьи переходы. Справа вытянулось Тутурское озеро, слева к нему подходил ельник или листвяг.
Дорога по Удариму (Тутурскому) была типична и очень походила на путь от Шевыкана до Тырки или от Зусая до Тутуры. Широкий ерник, местами «луг», уставленный мелкими копешками сена, с обеих сторон пологие и невысокие хребты. По ним к реке спускался листвяг, выше листвяг смешивался с ельником. Кедрачей не было. То руслом, то ерником, то закрайкой хребта мы шли до верховьев Уларима.
То ли с похмелья, то ли от того, что не выспался, я очень устал. Дорога была не тяжелая — тропа, пробитая оленями, твердая и снег невысокий, только местами замело, задуло ее снегом. На полдороге мы посидели, а еще километра через три, когда добрались до кедрача на хребте Порох, сквозь который нам надо было идти, развели костер и варили чай.
Мороз был нешуточный. Иней оседал густым слоем на бровях, «усах», ватнике. При остановках мороз быстро пробирался к телу, но на ходу было тепло. Солнце днем светило ярко и даже жарко, хотя оно сейчас поднимается «на два пальца» над хребтом. От этого яркого, косого света тайга с противоположной от солнца стороны кажется совсем черной. Тени длинные, даже в полдень. Вечером какой-то особенный, сиреневый цвет заката. Кедрач на Порохе редкий, перемежается с ельником и березняком — это закрайка. Здесь нас застала темнота. Ночевать в такой мороз без топора (топоры на Эконоре) нечего было и думать. Дорога видна, тропа прощупывается ногами. Продолжим путь.
Пройдя Порох, оказались в вершине другого хребта — Эконорского. Было уже совсем темно. Луна сегодня взойдет только часов в 12, но ночь ясная, мороз еще усилился. Идем узкой, как ущелье, долиной речки. Справа подходит крутой и очень высокий хребет — Уремья.
Как описать мысли и ощущения человека в дороге, особенно, если эта дорога — узкая, протоптанная оленями тропа, если она 30 километров длины, если снег до колена и идешь по ней ночью? Обрывки мыслей, песня «Вьется, вьется дальняя дороженька...», снова мысль — скоро ли? Расчет — половина была там, отсюда — 6 км, прошел уже час, сколько же осталось? Спросить или нет? «Да подходяще еще», — слышу ответ.
Идти плохо — нырки, ноги сбиваются с колеи дороги. Здесь много незамерзающих ключей, один раз провалилась лошадь, раз — я, быстро выдернув сразу обледеневшую ногу.
Ельник густой и высокий, речка стиснута хребтами, дорога то вздымается вверх, то спускается, а конца-то все нет и нет. Мне начинает казаться, что идем уже не 6, а все 16 километров, хотя особой усталости в ногах нет, но просто утомляет ночь, трудно идти вслепую. Наконец, впереди виден какой-то просвет — «Ну, добрели!».
Маленькая полянка, на ней — три домика, впереди озеро, за ним — хребты.
Развьючить лошадь, наколоть заранее напиленных дров, развести огонь в хорошей чугунной печке было недолго. Мороз крепчал, наверное уже больше 40, но веселый треск сухих лиственничных дров согревал лучше печки. Стоило печке раскалиться, как изба начала быстро прогреваться. Начали варить чай, потом сварили чупу и легли спать.
Изба хорошая, крепкая, до утра не просыпались. Утром я решил дневать, думал, он будет ставить капканы, но мы сходили недалеко по озеру, погоняли рябчиков — трех добыли, а капканов не ставили — правда, следов, кроме переходов диких оленей, не видели. Наткнулись на гайно, одну белку он сразу добыл, а вторую гоняли, гоняли, загнали раненную в гайно, а это — гроб — не выйдет.
Эконор — «провальное» озеро. За ним идут хребты, с этой стороны ельник, калтус, вдали большой хребет Уремья. В войну рыбозавод поставил здесь склад с погребом, избу и амбар. Эти постройки и сейчас выглядят как свежерубленные — в тайге дерево долго не гниет. Еще стоит несколько юрт. Здесь летом бывают почти все эвенки, дома никого не остается. А сейчас сюда начнут ездить — вывозить бочки с соленой рыбой. Этим, как и орехом, ягодой и всем, кроме пушнины, занимается сельпо. Пожалуй, было бы ничуть не хуже, если бы оно же принимало и пушнину. Только уж насчет «биотехнических мероприятий» шабаш!
На следующий день собрались, навьючили кобылу (без седла) и отправились. Долго и нудно лезли на хребет в вершине Келоры, еще дольше спускались с него, причем кладь на спине кобылы все съезжала ей на голову. Иду впереди — слышу издали вскрик — гляжу, Емельян валяется под колодиной, ноги кверху, а кобыла скинула кладь на сторону, но стоит, не разбросала. Опять навьючили.
После шли долиной Келоры. Слева по хребтам — гарь военных времен, справа — богатые мощные хребты, пожалуй, не меньше киренских.
Ковылей — шесть заброшенных домиков на берегу речушки. В одной, самой плохой, с потолком, грозящим обвалиться, стоит железная печка, привезенная сюда при выпуске соболей.
Емельян сам отсюда. Вообще, я встречал много ковылейских — Иван Попов в Тырке, Алексей Скорняков и много других. Здесь был когда-то передовой колхоз — они лучше всех добывали. А еще до колхоза, до революции — рассказывает Емельян — здесь было людно. Вокруг охотились келорские (деревня Келора в Жигаловском районе, 60 км) и охотники из Буредея, Бутакова, Ацикяка. Сюда приезжали купцы и торгаши, здесь были буйные пьянки — пропивали — по-тунгусски — всю добычу — три белки за бутылку водки (недорого!), по-страшному играли в карты. «Приехал из Жигалово еврей с товаром, а двое из Качуга сговорились его обыграть. В ночь все спустил — заплакал и уехал». Опустел Ковылей перед войной — слился с Тутурой. А сейчас — тайга и тайга — остатки сеновала, какие-то бревна торчат, но дома еще крепкие, только без окон.
Эти дни стоял сильный мороз, потом сразу стих, каждый день снег наваливает.
В первый день ходили на хребет, вышли в Келору, прошли речкой. По хребту хороший кедрач, много соболя, по речке есть выдра — ее тропа, много заячьих следов. Наткнулись на рябчиков. Они непуганые. Зимний день короток, рябчики спешат набить зобы березовой почкой и не обращают внимания ни на людей, ни на свист малокалиберных пулек. Дойдя до дома, мы убили семь штук (я — три, они — четыре), ранили столько же, а промазали в три раза больше.
Зимовье старое, изба с полупровалившимся потолком, который в любой момент может провалиться окончательно. Печка железная — тоже от времен выпуска соболей, а трубы сгнили. Быт наш прост. Пришли, развели огонь, сварили чай, попили. Пошли, принесли по бревну от развалившейся бани, напилили, потом Емельян сходил за водой, то есть за льдом — воды в Ковылее нет, а я переколол дрова. Затем, не спеша, стали варить обед. Я приготовил рябчиков, сварил их, заправил макаронами. Похлебали генеральского супу, сожрали рябчиков — двух в супе, а двух я изжарил в котелке. Напились еще чаю, да уж пора и спать — девятый час. Подложили побольше дров в печку и улеглись — он на попоне и собачине, я на досках, укрывшись ватником. Ночью раза два топили печку.
На следующий день должны были проводить учет, но ночью нападал снег. Встали утром — снежок, снежок...
— Ну, что будем делать?
— А, ничего. Я вот по Келоре пройду.
— Ну-ну, только не провались — дна не найдешь. А я схожу погоняю по Ковылею.
Сходил по Келоре, опять мимо черных продушин с быстро несущейся водой, опять по снежным мостам, под которыми слышен сердитый рокот реки. А местами наледь, пробившая снег, лежит в снежных берегах как в большой ванне. Рябчиков погонял, но не добыл. Издавая свои звонкие протяжные трели, они прятались по ельникам, а срываясь, — сразу же куда-то улетали, не так, как было вчера. Емельян тоже не добыл. Напились чаю, я уселся за «священное писание», а он — спать.
Судьбе все же было угодно, чтобы мы хлебали в этот день не пустой суп. Она послала рябчиков прямо к зимовью, и я на ближайших елках с необычайной для себя меткостью сбил двух, тут же ощипав (отеребив) еще теплых, как здесь это делается.
Ощипанные рябчики лежали на улице, а я опять уселся писать, как вдруг слышу — будто кто постукивает за дверью — вышел, оказывается, это сойки расклевывают рябчиков. Объявил им войну — с тозовкой занял позицию под елкой, напротив избы, и открыл огонь, когда птицы вновь подлетели. Извел с десяток патрончиков, но одну все же убил, когда она села на мешок с хлебом.
Вечером опять хлебали суп, заправленный макаронами и остатками чупы для густоты, пили чай со страшным хлюпаньем, а потом рассказывали всякую всячину. Емельян рассказывал, как ловить кулемкой зайцев — лучше всего делать такую насторожку, чтобы он наступил. Если прут — хорошо натереть луком. Капкан он ставит не под след, а на след, но тщательно затем его маскирует. Потом рассказывал, как сюда, на Ковылей, прибегал голодный медведь, залез в «стайку» к лошадям, задавил двух из четырех, потом его убили. Еще как пошли два охотника на медведя, один с тозовкой, другой с централкой. Медведь полез, они его не остановили и побежали. Одного медведь сдернул с дерева, помял и бросил — остался жив.
Когда пошли добывать этого медведя и добыли его, еще пострадал тогдашний пред. сельсовета, ему подстрелили ногу: «Слышу сзади выстрел. Председатель опустился — ой-ой-ой, меня стрелили». Послали опять за врачом — сколько беды от одного медведя!
Емельян Гарамзин — старик кряжистый, широкоплечий, с выпуклой грудью. Его лицо широкое, не типично эвенкийское, но и не русское, похож немного на бурята. Он немногословен, но много кряхтит, сопит. Любит повторять слова, растягивая их: «чаек-чаек, мороз — мороз, рябко — рябко-о» и т. д. Охотник он настоящий и очень хороший, не хвастливый. Бывал на выставке до войны, ежегодно получал премии, дважды значок и т. д. Был председателем колхоза в Ковылее — колхоз их гремел — ребята молодые были и старательные, не то, что теперь, когда молодежь силой после 7-го не выведешь в тайгу.
На следующий день мы опять не ходили, только Емельян сходил, добыл рябчика. Вечер прошел молча, он спал, я пребывал в меланхолии.
Он здорово предсказывает погоду: заря горит — снег будет, что-то прояснело — хочет заморозить, ветер с Байкала — снег будет и т. д. Но его предсказание, что снег будет все ночи, пока не обмоется новый месяц, не оправдалось — третья ночь была без снега и наутро мы отправились по своим маршрутам: он — через хребет к Муне, а я по Келоре до речушки и поперек — до его следа, по которому и пришел домой на час раньше него, успел напиться чаю и натопить печь, прежде, чем он добрался до зимовья. Зато он приволок четырех добытых на Келоре рябчиков.
Емельян считал следы соболей, делая засечки на своем посохе, и когда приволок его, я увидел, что он весь в зарубках — их было 18 на сравнительно небольшом участке.
Старик явно скептически относится к учету, да вообще-то и правильно. «Чтобы правильный учет сделать, надо все хребты облазить». Мы с ним сначала собирались охватить вершину Муни и Петруни, но потом я решил, что в том нет необходимости, что лучше меньше да лучше.
Этот вечер опять прошел в молчании. Старик многозначительно сказал:
— Что-то ты, мужик, невеселый стал у меня.
Ночью снега опять не было, и я решил, что нужно бы снова обойти площадку, подсчитать свежие следы. Емельян встал со словами:
— Ну что, паря, обратно?
И был явно недоволен, когда я предложил остаться. Я добавил, что он может идти, а я приду завтра.
По правде говоря, я думал, что он останется, но он сказал:
— Поплетусь, однако.
Заготовили дров для меня, он собрал солидного веса понягу, и отправились — я по старой лыжне, он — на Эконор.
Идти по старой лыжне по лесу было нетрудно и я быстро обошел площадку, прощаясь с ковылейским кедрачом. Надеялся напоследок добыть на Келоре рябчиков, но ничего не вышло. Вечером сварил чупу, напился чаю, написал немного и завалился спать.
Утром собрался быстро. Есть было уже нечего, оставался только хлеб да маленький кусок сахару. Вроде бы и ничего не было, а рюкзак получился солидный.
В полдевятого, едва рассвело, еще солнце не вылезло из-за Ковыликанского хребта, я двинулся в путь. Неожиданно для меня путь оказался очень тяжелым. На лыжах идти нельзя было, так как тропа узкая, а лыжи широкие, идти же пешком по «тропе» — прошли трое, считая лошадь, потом лошадь обратно, потом старик на лыжах — еще хуже, ноги постоянно проваливаются, идешь как пьяный. До Юхты и полдороги до хребта я выдержал пешком, потом пошел на лыжах. Подъем на хребет очень захламлен, лыжи пришлось снять. Все же мне удалось прийти на Эконор засветло.
Этой ночью была метель очень сильная, а на следующий день большой мороз. В Эконоре рюкзак был усилен, зато Емельян выручил меня, дав имевшиеся в Эконоре голицы, и когда мы вышли наутро, я шел на них и волок свои за собою.
Я не думал, что этот последний переход окажется для меня труден. Но на полдороге пришлось «расписаться». Емельян варил чай и ворчал:
— Не охотник ты, Федя. Да, не охотник. Плохой ты ходок. И у эвенков есть такие: придут — уже темно.
Сильно натерли ноги юксы. На второй половине пути я отстал от Емельяна и пришел минут на 20 позднее, «чуть тепленький». Однако, когда пошел пешком на культбазу, по дороге показалось, что пройти еще столько же ничего не стоит — как же это люди ходят летом и устают?!