Рассказы Егорова Алексея Николаевича

[egerj]

Егоров Алексей Николаевич
(род. 28.04.1967)

Забайкальский поэт, прозаик Алексей Николаевич Егоров родился 28 апреля 1967 года в Чите. Учился в средней школе № 42. В 1985 году окончил ГПТУ № 1 и получил профессию – оператор металлорежущих станков 3-го разряда. Затем служба в рядах Советской Армии. Воевал в Афганистане. После армии работал токарем на железной дороге, осмотрщиком вагонов, монтёром пути, в ПАТП № 1(автобусный парк).
Алексей вырос в простой рабочей семье. Отец Николай Георгиевич, всю жизнь проработал осмотрщиком вагонов на железной дороге, на станции Чита-1. Мама Галина Иосифовна, работала старшим кассиром в магазине.
Стихи Алексей стал писать лет в 25. Первое своё стихотворение он посвятил маме, на её 55-летний юбилей. И как же он был изумлён когда мама, без его ведома, отправила это стихотворение в газету. И оно было напечатано. Вот так, можно сказать, и началась творческая жизнь поэта Алексея Николаевича Егорова.
Есть у Алексея Николаевича и ещё одно занятие для души – с 1990 года он охотник-промысловик, с тайгой на «ты». В долгие вечера у таёжного костра, наедине со звёздным небом, с таинственной ночной тайгой, полной шорохов и звуков, были написаны многие стихи и рассказы. Тяга к тайге у Алексея Николаевича была с детства – прабабушка, Вера Петровна Тараканова, была знаменитой таёжницей. Ходила в тайгу до 76 лет, грибы собирала, ягоды, охотилась, иногда брала с собой правнука Лёшу. Стихи и тайга в жизни поэта связаны неразрывно.
Первая серьёзная публикация состоялась в 1994 году в журнале «Охота и охотничье хозяйство», в котором была напечатана статья Алексея Николаевича «Сберегите тайгу». В верховьях реки Никишихи строился дачный посёлок, массово вырубали лес. Об этом и писал Алексей Николаевич. Затем были другие статьи и очерки в местных печатных изданиях.
С 2002 года всерьёз занялся литературной деятельностью. Публиковался в газетах «Народный депутат Забайкалья», «Вечорка», «Забайкальский рабочий», «Земля», «Сельская новь», «Чита литературная», «Культура Забайкалья». Продолжает сотрудничать с журналами «Слово Забайкалья» и «Охота и охотничье хозяйство» (Москва).
Первое серьёзное стихотворение Егоров написал в память о погибшем бригадире промысловиков И. Н. Арсентьеве. Потом было много других стихов, набралась целая тетрадь. Вот тогда-то по совету своего товарища А. Полуполтинных, редактора газеты «Резонанс», Алексей Николаевич и пришёл к известному забайкальскому поэту Михаилу Евсеевичу Вишнякову.
Вишняков прочитал стихи молодого, начинающего поэта дал ряд ценных советов, рассказал про принципы стихосложения и благозвучия. Сказал, что тему выбрал хорошую, про тайгу мало кто пишет. Так и начался путь Алексея Николаевича в литературу. Михаила Евсеевича Вишнякова он считает своим учителем и литературным наставником. С благословения М. Е. Вишнякова увидел свет первый поэтический сборник молодого поэта «Таёжный теремок» (Чита, 2005).
В 2008 году вышел в свет коллективный сборник «Навстречу солнцу», где были напечатаны стихи А. Н. Егорова. Затем вышел ещё один сборник стихов «На крыльях души» (2008), в котором были напечатаны 14 стихотворений Алексея Николаевича. С 2006 года поэт тесно сотрудничает с журналом «Охотник» (Москва, главный редактор Кашуба Г. П.). На страницах этого издания печатаются стихи Егорова, были напечатаны рассказы и повесть «Капкан».
Настоящая поэзия, как и настоящая охота, не бывает ради денег, но вполне может перерождаться в песни. Акшинский композитор Валентина Теплинская написала шесть песен на стихи Алексея Николаевича. А «Майская берёзка» в её исполнении звучала даже по всероссийскому радио.
Без общения с природой, как говорит Егоров, душа его начинает скукоживаться и болеть, каменный город напрочь уничтожает все самые светлые и нежные душевные побеги. В рассказах, стихах поэта так много романтики, красоты, света, любви к природе, к родному краю.
По словам Алексея Николаевича, время, проведённое в тайге, в одиночестве, накладывает отпечаток. Свои мысли, чувства и переживания он вкладывает в стихи. Иногда рифмованные строчки рождаются сами по себе.
В конце 2016 года вышел из печати сборник рассказов и повестей «В краю морозов и костров». Это первая книга прозы. Отдельные рассказы уже печатались в периодических изданиях и нашли своего читателя. Проза Егорова привлекает внимание тем, что основана на наблюдениях, воспоминаниях и встречах с разными людьми, характеры воссозданы с любовью и уважением, в единстве человека и природы. Герои его рассказов и повестей простые труженики, охотники–промысловики, таёжники. Важное место в творчестве Егорова занимает тема Великой Отечественной войны.
В январе 2017 года вышел сборник стихов «Белотропье» - итог отдельного периода в жизни поэта, упорно ищущего свою тропу.
Сейчас Алексей Николаевич работает над романом «Тараканихина падь». Это роман о предках по материнской линии от прадеда, который пришёл в Забайкалье с берегов Днепра в XIX веке. События в романе происходят с 1865 по 1965 годы.
В 2005 году Алексей Николаевич стал лауреатом литературного конкурса при газете «БНВ». В марте 2010 года награждён грамотой «За участие в патриотическом воспитании военнослужащих» командиром в/ч 12652 гвардии подполковником Юсуповым. В сентябре 2012 года был принят в Союз писателей России. В 2015 году получил «Благодарственное письмо» от губернатора Забайкальского края за участие в литературном празднике «Забайкальская осень».
В 2008 году Алексей Николаевич Егоров, как ученик М. Е. Вишнякова, предложил проводить Вишняковские чтения с целью увековечения памяти поэта, изучения и пропаганды его творчества. Инициатива была горячо поддержана. С 2010 года в Краевой детско-юношеской библиотеке им. Г. Р. Граубина проходят ежегодные Вишняковские чтения, в которых принимает участие А. Н. Егоров.

 

[egerj]

Золотой зоргол
Предутренняя темень растеклась по тайге чёрной рекой. Луна погасла, как костерок, в который забыли подбросить сушняка. Только редкие звёзды слабо мерцают угольками, и лёгкие шорохи шепчут о продолжении жизни – таинственной и неповторимой. Над солонцом поют комары и полынно-смолянисто-медовый воздух, пропитанный тревожным спокойствием, гуляет по натянутым нервам охотника, неподвижно сидящего в коченке*. Его глаза до рези всматриваются в темноту, стараясь контролировать все подходы к природной грязи. На рассвете утомлённые веки будто свинцом налились, но охотник, понимая, что засыпает, открыть их уже не смог. Пробудился он, когда показавшееся из-за синих сопок солнце защекотало щеку. Мужчина почесал, искусанный комарами подбородок, открыл воспаленные глаза и… встретился взглядом с изюбрем. Он стоит шагах в тридцати-сорока от охотника, вдыхая влажными ноздрями запахи тайги. Заря играет на бархатистых рогах пантача, на его широкой груди. Залитой молодым солнечным светом изюбрь кажется бронзовым. Не зря в Забайкалье он прозван «красным зверем».
«А он и впрямь золотой!» - восхищенно подумал охотник, мысленно уносясь в далёкое военное детство, в ту пору, когда горя было больше счастья, когда в пади, где сейчас тлеют останки домов, разрушенных запустением, красовалась маленькая таёжная деревенька, названная в честь солонца, когда на детских плечах лежала неподъёмная ноша тружеников тыла… Но это были лучшие годы нелёгкой тропы промысловика Ефима Фёдоровича Зотова.
Человек, карауливший три ночи подряд желанного пантача, опустил ружьё и облегчённо вздохнул, глядя вслед уходящего зверя…

1
Деревня Епишкина Грязь притулилась среди крутолобых сопок тайги. Почему её так окрестили, уже никто не вспомнит. Вероятно, название пошло от природных солончаков, расположенных неподалёку и нашёл их какой-то бекетовский казак с громким именем — Епифан. Да сельчане и не задумывались над этим — своих дел полон рот: огород посадить, дать скотине кормов, двор подмести, прясло подправить. Мужиков-то в деревне, почитай, никого не осталось. Всех подобрала ненасытная кровожадная война. Колхозные работы и труд по дому достались бабам, старикам да детворе. По мере сил и возможности всем помогает старый охотник Каллистрат Зотов. С некоторых пор сапожничает двадцативосьмилетний цыганистый весельчак Венька Огородников, но… от весёлости его остались лишь карие глаза, в которых изредка проблёскивает искорка былой жизнерадостности, а в чёрные кудри намёл пепла ветер войны. Он вернулся домой ещё вначале 1943-его без обеих ног. С какой тогда завистью смотрели соседки на стройную, как кабарожка, Зою — жену инвалида:
— Твой-то, хошь и калека, а вернулся… А мой Кольша…
— Не плачь, Семёновна! — успокаивала Зоя женщину. — Он же безвести пропал, а значит не погиб. Вернётся! Вот увидишь!
— Спасибо тебе, девонька, за добрые слова! — Семёновна, промакивая слёзы краешком платка, отходила в сторону, а Зоя уже успокаивала другую:
— Ты, Архиповна, плачь, но не забывай, что Иван твой — герой! Он сложил свою голову за землю русскую, за тебя, за меня, за ребятёшек наших. Кончится война и всё наладится, а Ивана твоего и других убитых мужиков всегда помнить будем. Кабы не они,- что бы с нами сталось?!
— Да, Зоенька, кабы не они…
И так изо дня в день. По ночам Огородникова давала волю слезам. Её подушка не просыхала от горя и боли: «Господи! Разве я виновата, что Веня вернулся? Разве Веня виноват, что выжил?».
Вениамин же, вернувшись домой, «заболел» единственной мыслью: «Что я смогу полезного сделать для Родины? Инвалид…». После двух попыток свести счёты с жизнью, на Веньку словно снизошло просветление в образе разозлённой жены: «Ишь ты, каков гусь! Жить ему надоело! Другие без ног и рук живут, слепые и немые, прикованные к постели находят себе заделе, и умереть не торопятся. А ты? Ноги потерял и скорее в петлю башкой! Руки-то целые! Бабёнки чертомелят в колхозе почти совсем босые… Дык, возьмись обутки ремонтировать – оне тебе спасибо скажут! Тепло наступит – сможешь литовки точить, конску сбрую ладить. Мало ли дел в селе?! Тут, Веня, война почище фронту!».
И пошло дело у Огородникова! Соседкам неловко обременять фронтовика прохудившимися валенками, только в минус сорок в сапожонках или лаптях особо не набегаешься. Пока сапожник работает, клиентка наблюдает за его сильными руками и лопочет: «Веня, родненький, отдохнул бы чуток?!».
— А мужики вернуться, как я им в глаза посмотрю? Скажут: «Бабы батрачили, а ты, дармоед, ехал на их шеях, култышки свесив». Не – е – ет, бабы! Что смогу… Отдыхать на погосте буду.
— Типун тебе на язык, охламон кудрявый! — Кто машет на него рукой, кто крестит, а Венька, знай, работает и «скалит зубы»…
… Залаяли собаки, почуяв мясо. Старый мерин Карька, серебрившийся от инея, остановился у ворот. От него валит пар, как в жаркой бане. В санях поднялся Калистрат, скинул с плеч, повидавшую виды, дошку и по-молодецки спрыгнул на землю, поспешил в ограду.
— Семёновна, дома, што ль?! — постучал в замороженное окно.
— Дома, дядя Каллистрат, дома! — Скрипнула дверь сеней и на крыльцо вышла женщина. Меховая безрукавка расстёгнута. В свои сорок три года Семёновна выглядит молодо, лишь мелкая паутина у глаз да седая прядь, непокрытая шалью накинутой на голову, выдают зрелый возраст.
— Давай-ка, Вера, собирай баб. Сохача спромышлял. Мясо делить будем. На одном-то силосе далёко ли поедешь? А нам ещё надоть фронту помогать. — «Силосом» Зотов называет огородную растительность. Каллистрат вернулся к саням, бурча под нос: — Эхо-хо! Когда ж эта война проклятущая кончится? Когда же наши соколики хребтину сломят Хитлеру окаянному, ни дна бы ему ни покрышки?!
Сельчане обступили сани, а Калистрат ловко орудуя топором и ножом, взвешивает на канторе свеженину. Все двадцать дворов получили свой пай по едокам. Сварливая, языкастая Сопучиха завозмущалась: «Люди! Это щто же творица?! Мене мяска дал – на жавок не хватит, а Некифорихе вон какой шмат отвалил! Робим-то мы с ей одинаково…».
— Замолчь, сорока! — рявкнул Калистрат. — Ты одна прозябаешь, а у Глашки ещё три рта мал мала меньше!
— Какой с их толк? — Не унимается Сопучиха: руки в бока, карие круглые, как у совы, глазищи «молнии мечут».
— А у их, чай, тоже брюхо имеется, а не котомка кака… Они тоже люди и жрать хотят. Вырастут – толк по-более, чем с тебя будет. Станут руками вкалывать почище, чем ты языком!
Сопучиха обидчиво поджала губы, крутанулась волчком и, подметая длинной чёрной юбкой снег, быстро ушла.
— Ефимка, — к Зотову подбежал внучок в рваненькой телогрейке. Из-под большой солдатской шапки светятся голубые глазёнки, — на-тко, снеси долю Николай Гаврилычу.
Мальчонка мотает головой: «Не, деда! Ты уж сам снеси. Я его пужаюсь. Катька говорила – колдун он».
…Когда поселился в деревне этот слепой крепкий, как лиственничный кряж, старик никто не помнил. Он ни с кем не общался и к нему люди особого интереса не проявляли. Знамо дело: ослеп неспроста! Может беда какая приключилась, может болезнь?! Это его горе: захочет— расскажет. И только Каллистрат Зотов был частым гостем Николая Гавриловича Сотникова. Старики допоздна засиживались, курили махорку и о чём-то тихо разговаривали. Раньше и Сотников захаживал к другу, но после одного неприятного случая перестал навещать его дом. Случилось это в первую военную зиму. Зотова дома не оказалось. Николай спросил сноху Каллистрата Софью: «Дед-то когда придёт?».
— Не знаю. В тайгу ушёл ещё третьего дня…
Маленький Ефимка что-то мастерил в углу на полу и, повернувшись на голос, закричал, будто его режут: перед ним стоял высокий старик с белыми мёртвыми глазами…
… Сотников до сих пор корит себя: «Напужал мальца! Надо было хоть повязку нацепить на бельма, как делал всегда…». Ефимка же думает: «Почто же дедушка его не боится?». Он вспомнил, как прошлым летом с подружкой Катькой следили за странным стариком.
— Фима, он колдун! Давай посмотрим, как он колдовать будет?! — Круглое лицо девочки вытянулось, раскосые монголоидные глаза округлились. Она ждала, какое решение примет её спутник.
— А не забоишься? — Ефим строго, по-дедовски нахмурил брови.
— Не знаю… — Катька вздохнула, задумалась, но тут же нашлась: — Если забоюсь – убежим и всё!
— Ладно, пошли…
Ребятишки пробрались через дыру в заборе, ползком, скрываясь в высокой картофельной ботве, пробороздили огород и спрятались в дровнике. Отсюда хорошо просматривался дом Сотникова, лавочка под окошком, на которой сидел сам хозяин. Опираясь обеими руками на посох, он тихо пел старинные песни, но до ребят летний ветерок едва доносил отдельные слова или вовсе обрывки слов.
— Я ж говорила: - колдун! Вишь, заклинания шепчет. — Насмерть перепуганная Катька вцепилась пухлыми пальцами в Ефимкино плечо. Мальчик рассердился: «Чо впилась, как клещ?! Смотри, давай…». Попытался освободиться от Катькиного захвата, но не смог: девчонка ещё сильнее сжала руки. Её страх перешёл и на Ефимку. Как ребятишки драпанули из Сотниковского подворья! На арабском скакуне не догнать! После чего «очевидцы стариковского колдовства» стали рассказывать друзьям всякие небывальщины, в которые и сами верили. Дети донесли рассказы до старух. По деревне холодной гадюкой поползли слухи про всякую чертовщину: то колесо тележное катается у ворот Гаврилыча само по себе, то свинья с горящими зелёным светом глазами гоняется за полуночными прохожими, то пламя с искрами вылетает из печной трубы в небо, когда и печь не топится. Сопучиха даже «видела» покойников, уходящих перед рассветом к себе на кладбище из нечистого двора и, якобы, Николай Гаврилович их провожал лично. Людская молва ветерком влетела Сотникову в уши, обожгла холодом, прошлась по израненной душеньке, как булатный кинжал. «За что же меня люди так ненавидят? — думал он. — Что худого я им сделал?». Старик поделился обидами с другом. Каллистрат хмыкнул недовольно в кулак: «Собака брехат – ветер носит! Не принимай близко к сердцу, Коля. Што ты, баб не знашь? Имя бы языком помахать, как помелом поганым. Угомонятся!». Зотову искренне жаль друга. Ведь он один из селения знает всё про Сотникова. Жену Николай схоронил много лет назад. Одиночкой вырастил сына Илью… Бравый был казачина! Попал в жернова «ежовщины»* — так и сгинул где-то в той страшной мясорубке.
У Каллистрата судьба тоже не сахар. Бабку схоронил в 30-ых. Единственный сын Фёдор погиб в Белоруссии в первые дни войны, а невестку Софью лягнул конь. Удар копытом пришёлся в грудь и через пару дней внучок Ефимка, восьми лет от роду, остался сиротой. Этот курносый непоседа и стал для Каллистрата последней светлой отдушиной в жизни. Ему дед отдал всю суровую мужскую ласку и заботу.
Однако, стариков сближала не только горе одиночества. В 1-ую мировую оба были казаками. Грянул октябрьский переворот, потом гражданская война. Друзья вступили в Красную армию, сражались против атамана Семёнова и интервентов. В одном из боёв на подходе к Хилку, эскадрон попал в засаду японцев. В короткой, но ожесточённой сече японский офицер рубанул Сотникова шашкой. Только Богу известно, как Николай смог выжить! Зотов вывез однополчанина из боя на своём коне. После ранения Николай Гаврилович стал терять зрение, пока совсем не ослеп…

 

[egerj]

2
…Прошла четвёртая военная зима: холодная и голодная. Отзвенела апрельская капель. Наступил май. Вскопанная, готовая к посеву земля, дышит свежестью и теплотой. В палисадниках распустила белые кудели черёмуха. Сопки полыхнули малиновым огнём цветущего багульника.
Колхозники, работавшие в поле, бросили лопаты, настороженно обернулись на крик Огородникова. Инвалид что-то кричит, спешно отталкиваясь о землю деревянными колодками, насколько возможно быстро передвигаясь на маленькой тележке, с некоторых времён заменявшей ему ноги.
— Вень, что стряслось-то? Пожар? Помер кто? — посыпались вопросы.
— Победа, бабоньки! Победа! Ура-а-а!
Впервые за последние годы сельчане видели Огородникова таким счастливым. Ворот гимнастёрки расстегнут, по лицу катятся крупные капли пота и слёз. Глаза светятся, как орден и две медали на его груди. Даже тележка скрипит по-особенному — радостно: «Ко-нец вой-не!». Боже! Что тут началось?! Кто пляшет, кто кричит «ура», кто смеётся и плачет, причём одновременно. Люди обнимаются, целуются, словно после долгой разлуки. Однако, Каллистрат Зотов сурово цыкнул:
— Хватит, бабы! Радость, конечно… Победа! Долго мы все её ждали! Но про дело забывать не след! День – год кормит! — Потом повернулся к внуку, прокашлявшись в кулак, пробасил: — Ефим, ты это… возьми коня с телегой… Где ружьё с патронами знашь. Ежжайте с Петькой Воскрецовым, он парень рослый, на Семиветровый увал… Надоть к такому празднику мясо добыть.
Ефимка, мотнув лохматой головой, со всех ног пустился выполнять ответственное поручение.
— Да, смотри, анчутка* вихрастый, матку не трожь! — крикнул дед вдогонку. «Добрый охотник будет, — думает старик, скрывая улыбку в сивой бороде, — научить только надоть! Уж больно горячий!».
Навыки к охоте внуку Каллистрат стал прививать с малолетства. Уже в пятилетнем возрасте брал Ефимку на солонцы. В семь лет разрешил стрельнуть по мишени, а после смерти снохи вручил восьмилетке ружьё 32-ого калибра: «Вот, возьми, Ефимка! Ты стаёшь охотником! Не замарай этого доброго звания! — сказал Каллистрат, но только обрадованный мальчонка хотел было схватить ценный подарок, дед отвёл одностволку в сторону и, подняв указательный палец вверх, торжественным баском напутствовал: — Но помни четыре «нельзя»! Нельзя наводить дуло на человека, нельзя стрелять животину без толку, из озорства, нельзя стрелять на шорох – только по ладом увиденной цели и нельзя добывать маток, особливо, когда оне «покрыты». Если не уверен в том, что добудешь зверя наверняка – тако же не стреляй! Этим ты сохранишь звериную жизнь и спасёшь свою душу! Понял?». Дед, сверлил внука глазами, сверкавшими, будто речка на солнце, из-под мохнатых бровей. Ефим опустил голову, постоял немного и согласно кивнул. Каллистрат понимал, как мальчику поскорее хочется взять в руки это ружьё, но выжидал и наблюдал за реакцией ребёнка: «Азарт может обуздать — уже хорошо!» — Старый охотник, одобрительно хмыкнув, протянул подарок: «Владей, внук!».
— Спасибо, деда! — Ефимка шмыгнул носом, вытер о рубашку повлажневшие от волнения ладошки, бережно взял ружьё: одной рукой за цевьё, другой – за треснутую шейку ложи, туго перетянутую сыромятным ремешком. Старик смотрел на внучонка, а видел себя таким же «слетком»*, вспоминал, как много лет назад отец вручал ему старую «кремнёвку»* и также напутствовал «четыре нельзя»…
…Семиветровый увал — длинная покать* с чахлой растительностью, встретил охотников продышистым гулом ветра. В любую погоду здесь задувает. Летом на увале зверь спасается от гнуса, весной поедает синие колокольчики прострела*, от которых вся сопка кажется фиолетовой, но зимой на Семиветровом не живут даже зайцы — от мороза с пронизывающим хиусом* не спасает и их тёплая «шуба». У подножья увала вблизи от шумного и широкого ключа, дед когда-то давно посолил солонец и построил две сидьбы: одну установил на земле в виде коченка, другую – на разлапистой сосне. Ребятишки уселись в коченок засветло. Ефимка в бойнице насторожил ружьё, зарядив патроном с круглой пулей. Петька Воскрецов, рослый не по годам четырнадцатилетний крепыш с круглой, как арбуз головой, заросшей соломенными волосами, с завистью «стрелял» по-кошачьи зеленоватыми глазами на Ефимкину «тулку». Наконец, не вытерпел:
— Фимка, дашь стрельнуть? — Петька старше своего спутника на два года, однако, в их компании Ефимка был бесспорным лидером за сообразительность, рассудительность и боевой характер: себя в обиду не давал и за друзей всегда вступался в уличных потасовках.
— Тише, ты! — Ефим поднёс палец к губам. — Чо без толку патроны жечь?! Пойдём на уток – постреляешь.
Просидев ещё немного, ребятишки уловили едва слышимый звук. Зотов-младший уже знает, что это какой-то зверь осторожно подходит к солонцу. Охотник приготовился к стрельбе, но цель пока, невидима. Ладони повлажнели от напряжения, сердце забилось так, что кажется его стук слышен далеко вокруг. Мальчик притаился, боясь даже вдохнуть прохладный, смолисто-медовый воздух, замешанный на сосновой хвое и цветущем багульнике. Майское солнце скрылось за сопками, но настоящая ночь ещё не наступила. Цепкий мальчишеский взор в сгущающихся сумерках разглядел силуэт зверя. Он сторожко потянул ноздрями дух тайги. Не чуя опасность, склонил горбоносую голову и стал жадно лизать «грязь». В этот момент Ефим плавно нажал спуск. Выстрел колесницей прокатился по распадку. Изюбрь упал, вскочил и, сделав несколько прыжков, тяжело повалился в заросли багула…
…В деревню охотники вернулись под утро, всполошив всех собак возбуждённым разговором. Услышав скрип открывающихся ворот, на крыльцо в исподнем белье, как приведение, вышел Каллистрат.
— Деда, деда! Добыли! — По голосу чувствуется какую гордость испытывает внук. — Поехали свежевать. Я потроха-то выпустил, а сами разделать не смогли – силов не хватает.
Старик наспех оделся, взял охотничий нож, топор, верёвку и прокопченный медный котелок: «Поехали!».
Прибыв на место ещё до рассвета, старый зверовщик подошёл к добыче и вместо похвалы, какую ждал Ефим, сердито рявкнул:
— Пошто матку стрелял? Где глаза потерял?
— Дык… — хочет оправдаться внук.
— Замолчь, щеня! Я тебя отругаю, а Золотой зоргол* ругать не станет – сверкнёт так, что ослепнешь, как Николай Гаврилович.
Холодок пробежал по мальчишеской спине. Испугано тараща синие глазищи, мямлит: «А кто такой Золотой зоргол? А его што, дедушка Коля видел?». Каллистрат промолчал, сердито сопя, принялся разделывать тушу…
… Утром Епишкина Грязь суматошничало: из закромов достали всё лучшее, накрывая общие столы. От дедовской суровости не осталось и следа, когда Никифориха погладила Ефимку по лохматой голове:
— Вот ещё один кормилец подрос!
— Моя школа! — самодовольно усмехнулся Зотов. — Думаю, выйдет из внука настоящий охотник, если… — не договорив, махнул рукой и пошёл к большому котлу, в котором варилось мясо.
Столы в честь Победы накрыли знатные. Их выставили прямо по центру улицы, сколотили скамейки. За годы войны сельчане забыли такое обилие яств: солёны грузди, жареные налимы, солёные ленки. Из ледников извлекли на свет божий мороженую голубицу и бруснику. Лукерья Титовна по прозвищу «Чикоянка» принесла завёрнутый в цветастую шаль глиняный горшок сметаны:
— Ой, бабоньки! Тако добро да не сдобрить сметаной — грех.
Сопучиха, и та всех удивила: известная в деревне сплетница и жадина выставила на стол четверть «первача». На немое удивление сельчан, степенно и тихо проговорила:
— Помяните, люди, братца моего и племянничка. Вечор письмо получила с Красноярску… Братец Сашенька погиб в Варшаве, а племянник Юрочка тремя днями ранее: в Прибалтике какие-то «лесные братья» живьём его сожгли.
Гнетущая тишина, как осколок снаряда, просвистела над праздничной суматохой. Женщина бессильно опустилась на край скамьи и невидящим взглядом уставилась в землю.
— Поплачь, Степанида Леонтьевна, поплачь – легче будет, — кто-то посоветовал ей, обращаясь по давно забытым имени-отчеству. Плечи Степаниды затряслись, из глаз рекой хлынули слёзы. Она прижала кулак к лицу и по-детски всхлипывая, разрыдалась. Семёновна зашептала Веньке на ухо:
— Совсем одна осталась. Замуж вышла в девятнадцатом и вскоре после венчания мужика унгеровцы расстреляли. Детей Бог не дал. Была одна родня – брат с племяшом… Вишь, как судьба распорядилась?!
— Да-а! — протянул Огородников, — несчастная она баба!
По душам «епишкинцев» Сопучихина боль прошлась холодком. Всех коснулась проклятая война кровавой лапой. Мёртвым – память, а живым надо жить. За победным столом посидели ладком. Помянули павших, выпили за Победу и бабы сочными голосами затянули песни, то и дело роняя слёзы за тех, кто не сядет никогда за праздничный стол. Зотов и Сотников уселись на брёвна у забора. Рядом с ними на тележке сидит Огородников. Курят садкий самосад, разговаривают. Каллистрат что-то шепнул Николаю и Гаврилыч, согласно закивав головой, засмеялся. Детвора играла в «казаков-разбойников». Когда Ефимка пробегал возле мужиков, Каллистрат незаметно тронул Сотникова. Слепец отреагировал моментально, схватил мальчонку за руку: «Постой-ка, Ефим свет Фёдорыч! Видал я как вы изюбриху спромышляли… Хотел наказать вас, да уж решил сперва поговорить…». Испуганный Ефимка вырвался и «дал дёру» от старика: мальчика не испугал скрипучий прокуренный голос, не страшилки про колдуна. Он до сих пор боится белых мёртвых глаз.
Ночью Зотов, задув лучину, лёг спать. Внук, не обращая внимания на тяжёлый махорочный дух, источающий дедовой бородой, прижался к старику:
— Деда, а деда?
— Ну, чего тебе?!
— А как Сотников нас мог видеть? Он же слепой! А как мог наказать?
— Ты ж сам талдычил, что он колдун! Спи, давай! — Дед недовольно отвернулся к стене.
— Дед, а дед? Может, брехня всё это?!
— Ладно! Раскрывай ухи! — Каллистрат только и ждал обостренного любопытства внука. Перевернувшись на спину, закинув ладони за голову, начал рассказывать: — Колдун он! Точно! Но он не вредный колдун-то. Гаврилыч превращается в Золотого зоргола и бегает по тайге, когда узнат про какого озорника, вроде тебя. С виду простой изюбрёнок-двулетка, к тому же может и важенкой обернуться. Как решит варнак добыть его, прицелится из ружжа, а изюбрёнок засверкает золотом и ослепит супостата… Давеча, в деревне Воскресенке один такой «охотничик» ослеп. В Лунёвом озере тож… Потому тебе и наказую: нельзя матку стрелять. Беречь надоть тайгу-то! Она ж не бездонная бочка, мать твою за ногу! Самку убьёшь – потомства не будет! Так скоро вся живность вымрет. Живи, Фимка, по совести: сам пользуйся и думай наперёд о тех, кто после тебя придёт…
— А кто придёт? Петька Воскрецов? — перебил внук.
— При чём тут Петька, дурилка?! — Дед матюгнулся. — Внуки твои, правнуки…
— А они што, будут у меня?
— А то! Спи, посик* глазастый!
Зотов специально вставил название сёл, про которые внук слышал, но вряд ли когда там побывает, по крайней мере, в ближайшие годы. Ефим долго рассуждал о бытие, наконец, уснул. Приснился ему страшный сон: бредёт он по тайге, заметил на снегу елому*. Стал «тропить» и на увале увидел кумакана*. Вскинув ружьё, прицелился, но изюбриха так сверкнула, будто она вся из золота. Ефим от её сияния ослеп, закричал и… проснулся. В окно светит солнце и, щекоча тёплыми лучами лицо, дразнит: «Просыпайся, соня! День уже!». Мальчик долго трёт кулаками заспанные глаза не понимая, правда он видел Золотого зоргола или всё привиделось в ночном кошмаре. В кухне что-то загрохотало, надсадно закашлялся дед, бухтя: «Твою мать-то! Пошёл чёрт по бочкам!».

 

[egerj]

3
Ефим быстренько поднялся с постели и, натягивая на ходу штанишки, запрыгал к деду, что бы рассказать сон.
— Поднялся, неслух! — Каллистрат весело посмотрел на внука. — Сёдни не свистай до темна. Завтра с позарани в тайгу поедем.
— На охоту?! — Обрадовался малой.
— Ага, на неё родимую. Скоро зачнут солдаты возвертаться, надоть имя стол праздный сотворить. Без мяса — солдат голодный.
Радостный парнишка опрометью кинулся во двор. В распахнутое окно дед крикнул ему вдогон: «Хошь, пожевал бы чаво?!». Однако, внукова вихрастая голова уже мелькнула за оградой.
— Вот лихоманец! К Катьке побёг – не иначе…
…Над хребтами заиграла заря. Ночная темень, словно нехотя, уступает тропу приближающемуся рассвету. Холодок, забравшись под фуфайку, вгоняет Ефимку в дрожь. Телега поскрипывает на ухабах. Колхозный мерин Карька бредёт неспешно, кивая в такт шагов поредевшей от старости гривой. Калистрат коня не понукает – просто сидит, держит узду и посасывает чубук не раскуренной трубки. Ефим не выспался и по-карьковски сонно роняет голову. Потом, будто испугавшись проспать что-то интересное, резко вскидывает её, тараща большие васильковые глазищи на серые безмолвные деревья. С каждой минутой лес проясняется чётче и чётче. Уже молодые сосёнки перестали казаться притаившимися разбойниками. Кусты багульника, утратив былую красочность, щетинятся ёжиками, к иголкам которых грибами прилипли потускневшие редкие цветки. Где-то пискнула сойка, пулемётной очередью простучал дятел. Пробуждается тайга, пробуждается! Первые лучи солнца золотым ручейком заструились по макушкам деревьев. Когда же оно встало в зенит, повозка спустилась в распадок по длинному пологому склону. Карька, устало похрапывая, отгоняет хвостом наседавшую мошкару. Каллистрат спрыгнул с телеги, вожжи вручил внуку: «Правь, паря, до табора. Я пробегусь туточки, ближние грязи проверю». Мальчик поправил кепку, хмыкнул по-дедовски в кулак и, как заправский мужик, понукнул коня:
— Шевелись, холера тя побери через колено в дышло! Но-о! Нелёгкая!
Этакую не переводимую на литературный язык тираду он перенял от колхозного конюха Авдея Стрепетова по кличке Секач. Прозвали Авдея так отнюдь не за свирепую наружность. Рост «метр с шапкой», реденькая, вечно всклоченная бородёнка, нос картошкой, брови мохнатые, как метёлки, к тому же неимоверно косолап. Не мужик — пародия! Однако имел неоспоримый успех у женщин и завидную охотчивость до «блудного дела». В деревне говорили: « Не одну юбку не пропустит! У Стрепетова чуть ли не в каждой деревне по «стрепетёнку» растёт. Вот, секач блудливый!». Так бы и «охаживал» Секач бабёнок, да нынешней зимой пьяный упал с лошади и сломал шею. Хоронили Авдея всем миром: родных у него не было…
…Пока Каллистрат осматривал угодья, Ефим добрался до табора, распряг лошадь, разжёг дымокур и костёр, сварил чай. Сидя у огня в ожидании деда, принялся строгать ножом палочку. Старик бесшумно подошёл к табору: «Ладная охота должна получиться! Зверь ходит. Лишь бы ветер не занялся крутить…». Ефимка вздрогнул от неожиданности: « Фу! Ты, деда, как леший подкрадываешься! Напужал!». Поставив двустволку к дереву, Зотов-старший пробасил: «В тайге всегда держи ухо востро! Наливай чай! Перекусим, опосля малость передыхнём и сядем: ты на Плачь-ключе сядешь, а я пройду до Плутового». Ефим молча кивнул: «Не дело охотнику, как девчонке, выдавать свои чувства!», хотя, готов был подпрыгнуть от радости. Никогда раньше Каллистрат не отпускал от себя внука, а тут выделил отдельное место.
…Летний день опустошается, как туес родниковой воды, по глотку. Закат поигрывает всполохами за темнеющими сопками скудным костерком, на жар которого нет-нет да и дохнёт ласковый ветерок. Надоедливые комары несметными полчищами кружатся над головой, издавая гнусный писк, от которого не скрыться даже под накомарником. На берёзах обвисла листва, словно руки пахаря от жары и работы. Потемнела мягкая, густая хвоя лиственниц, прикрывая собой небо с остатками света. Прожжённая зноем земля источает кисловатый запах перепрелой прошлогодней листвы, корней и грибов. Говорливый ручей, ласкающий прохладой замшелые камни, журчит веселее и звонче, как серебро, пересыпаемое с руки на руку. То ли волшебный говорок ручья, то ли пение таинственной нимфы, обитающей в том ручье, то ли пьянящие запахи тайги «убаюкали» маленького охотника. Ефим вскинул голову и открыл глаза, когда лбом ткнулся о жердь, прибитую к сосне, на которую ложится на сидьбе ружьё. «Фу, ты! Уснул! Хорошо, что привязался верёвкой к дереву! Мог бы и брякнуться вниз», — подумал мальчонка и пытливо стал всматриваться в сгущающиеся сумерки. В поросли молодого осинника, окружённого плотным кольцом чепуры* послышались слабо улавливаемые шорохи. Охотник замер. Ладошки, держащие ружьё, повлажнели, сердце учащённо забилось в сладком предвкушении добычи. Под шагами неведомого зверя хрустнул сучок. Тишина. Лёгкое шевеление ветвей и опять тишина. Мальчишеский взгляд «стрельнул» по кустам багульника слева от солонца и «выцелил» двух красавиц: косули осторожно приближались к солям. «Самки, — понял Ефимка, — за них дед так отчихвостит – мало не покажется. А вдруг Золотой зоргол придёт?! Боженька упаси! Лучше подожду гурана или рогача. Дед говорит, что они хитрее самок и к соли подходят после «разведки». Младший Зотов затаился, боясь даже дышать. Косули, жадно похватав «грязь», попили из ручья воды, водя ушами, как локаторами, улавливая таёжные звуки. Резко вскинув головы, глянули в сторону осинника и одним прыжком исчезли в темноте. «Кто-то идёт?!» — Ефим подобрался, как пружина. От напряжения застучало в висках. От чёрной стены густой поросли отделилась тень. При слабом мерцании народившегося месяца на фоне тёмно-серого неба, просачивающегося меж невысоких сопок Ефим заметил, как сухие корни выскаря,* рога. «Стреляй! — мелькнула мысль. — Нет! Рано ещё!». «Стреляй же!» — Кто-то, сидящий внутри охотника, подталкивал, торопил. «Нет! Рано!» — противился искушению Ефимка. Когда изюбрь склонился над солью, пружина Ефимкиного терпения лопнула: «Пора!». Выстрел разорвал ночную тишь. Что-то впереди захрустело, защёлкало и стихло. Через какое-то мгновение со стороны Плутового ключа громыхнуло раз и второй… Опять стихло. Юный зверовщик не решался покинуть сидьбу. Усталость и перенесённое напряжение смежили веки…
Сквозь сон он услышал голос деда:
—Эй, бурундук, слезавай давай! Хва дрыхать! Кого стрелял-то?
Мгновенно проснувшись, Ефимка долго распутывал верёвку, которой привязался к дереву. «Быка, деда, быка стрелял! — Спрыгнув на землю, мальчик затараторил сорокой о засидке: — Караулил, самок пропустил, думаю: всё! Не придёт…».
— Будя врать-то! — смеётся Каллистрат. — Приснилось, поди?!
— Точно, дед! — Видя, что ему не верят, Ефим насупившись, отвернулся и от обиды чуть было не заплакал.
— Ладно дуться, как мышь на крупу! Пошли искать, — махнул старик рукой в сторону Плачь-ключа, — ранил ты его, паря! Хорошо ранил! Далёко не уйдёт…
Спустившись по ручью с полверсты, Зотов-старший остановился, внимательно исследуя каждую травинку. Меж двух окатых камней мох придавлен и обильно полит кровью. Дальше мох взрыхлён копытами и опять «лёжка». Тёмная, как дёготь, кровь ещё не запеклась и в рассветных сумерках кажется глянцевой. Шагах в тридцати у поваленной ветром сосны краснеет медью бездыханная туша шестигодовалого изюбря.
— А он и впрямь, как золотой, — охнул мальчик, кивая на добычу.
— С полем! — Каллистрат хлопнул внука по плечу. — Ай, да Фимка! Не стыдно людям на глаза явиться! Угостим солдатиков на славу!
— Деда, а ты кого стрелял?
— А, — отмахнулся Зотов, — сохатишку спромышлял…
Старый охотник сказал так небрежно, будто речь шла о рябчике или бельчонке: «Молоденького ишо…».
Утро набирает силу очередного знойного дня, радуя человека голубым небом, сияющим солнцем без «мессеров» с паучьей свастикой, но там, где оно восходит, ещё льётся кровь и свистят самурайские пули…

 

[egerj]

4
В конце июля опять в деревне радость: вернулся с войны Павел Воскрецов — отец Петьки. Прихрамывая на правую ногу, он идёт к родному дому в сопровождении детворы. На выжженной солнцем гимнастёрке блестят слезами за пережитую боль два ордена Славы, медаль «За отвагу» и, словно кровавые брызги — лучи Красной Звезды. Солдат, здороваясь, кивает землякам. Со смуглого загорелого лица не сходит счастливая улыбка, а по впалым щекам текут ручейки: «Неужели я вернулся? Неужели мне повезло выжить в такой мясорубке и обнять родных? Может это сон? — думает солдат. — Вот сейчас проснусь, а вокруг искорёженные танки, груды человеческих тел, искалеченное воронками поле и слабый окающий голос вологодского паренька Данилки Рябинина: «Добейте меня пожалуйста, Павел Сергеевич! Сил терпеть уже нет!».
— Ты чё удумал-то, паря?! Я ещё на твоей свадьбе «Барыню» не плясал!
— Я выживу?
— Конечно! У тебя, Даня, всё впереди, — стараясь взбодрить умирающего, говорю, как можно, увереннее, а сам обматываю, разорванной на бинты кальсонкой, развороченный живот и в глаза смотреть боюсь - в них застыла боль, надежда и отрешённое удивление: «Почему так случилось?». Вот я склоняюсь над ним и слышу последний выдох: «Матушке не сообща...». Эх, Даня!».
— Паша! Пашенька! Живой!
— Папка! — Павел вздрогнул от цепких рук, обвивших шею. Поле боя исчезло и голова солдата закружилась от медового запаха волос жены, и давно не стриженных, пропахших травами и ветром – младшего сына Ванюшки. Петька стоял рядом в ожидании своего черёда – обняться с отцом. — Петрушка?! Здравствуй, сынок! — Павел Сергеевич, освободившись из объятий жены, оглядел «первенца», похлопал по плечам. — Вырос-то! Орёл!


— Здорово, батя! — Крепко обнялись и троекратно по-русски поцеловались. «Нет, это не сон!» — облегчённо вздохнул солдат.
Следом за Воскрецовым вернулся в Епишкину Грязь Николай Апрелков, которого уже тысячи раз оплакала Семёновна. Он пришёл рано утром, когда Аруна* только запаливал огонь рассвета над дальними сопками. Переступив порог, прикрыл скрипучую дверь и легко кашлянул в кулак. Хлопотавшая у печки Семёновна, повернулась на скрип и выронила ухват. Николай сказал, словно вернулся с охоты или работы, буднично: «Вот, Вера, и дома я...».
— Кольша?! — Семёновна не верит глазам. — Неужто мерещится?
— Был ранен. Попал в плен, бежал. Поймали – били, травили овчарками. Отлежался и опять бежал. Попал к партизанам. Там дождался Красную Армию. Написал вам письмо, но отправить не успел – меня опять ранило. Весь лист кровью пропитался. В госпитале переписал, а эшелон, в котором ушло письмо, видать, разбомбили. Потом опять ранило... — воскресший Николай рассказывает, Семёновна слушает: нет! Не похож этот Кольша на того, довоенного весёлого гармониста! Исхудавший, седой, правый рукав гимнастёрки пуст, левая щека рассечена глубоким шрамом. Только карие глаза остались его, но и в них нет того задорного блеска – угас он, как огонёк фитиля во фронтовой землянке.
Так же накрыли столы всей деревней. Чинно расселись, выпили, закусили и повели разговоры о житие-бытие, прерывая беседу для перекуров и песен.
К столу подошёл неопределённого возраста мужчина, которого сразу никто не заметил. Он был бледнее белёной стены. Заштопанная неумелой рукой гимнастёрка не смогла скрыть худобу и свисала с острых плеч балахоном. Забрызганные грязью сапоги «просили каши». За спиной болтался полупустой вещмешок. Человек снял пилотку без звёздочки и пригладил седой ёжик волос. Глядя на праздничные столы, сглотнул слюну, отчего кадык, выступающий на тощей шее, дёрнулся, как «серьга»* сохатого. Синие глаза на измождённом лице казались непомерно большими.
— Проходи, сердешный, откушай с нами, что Бог послал. — Семёновна заметила гостя первой. — Радость у нас – солдаты вернулись.
Сидящие за столами оглянулись: «Кто ты, мил-человек? С чем пожаловал?» — угадывалось в их глазах.
— Благодарствую, сестричка. — Простуженным голосом прохрипел мужчина. Встретив пытливый взгляд Зотова, незнакомец выдохнул: — Дядя Каллистрат, не признал?
Старик, поднимаясь со скамьи, удивлённо раскрыл рот:
— Илья? Сотников? — И Зотов забасил, как охотничий рог: — Никола! Гаврилыч! Сын твой Илюха объявился! Живой!
Сотников встал и, шаря впереди себя воздух руками, пошёл на голос друга:
— Илька, Илюшка, сынок! — Слепец затрясся в рыданиях, когда обнял сына.
...Всю ночь в доме Сотниковых горел свет. Тесным кругом сидели отец с сыном, Каллистрат, фронтовики и даже Ефимка. Дым самокруток сизым туманом поднялся к потолку и висел, будто его прибили гвоздями.
— Где ж тебя носило, Илюша? Батя тебя и повидать-то уж не надеялся...
— После ареста дали двадцать пять лет. Попал на Колыму, прииск Ягодный. Потом война. Напросился в штрафбат. Воевал, как все. Трижды был ранен, но почему-то не признали «искупившим кровью». Когда дошли до границы, меня вернули обратно в лагерь под Красноярск. Месяц назад освободили.
— За что «четвертак» - то впаяли? — спросил Венька Огородников.
— Статья 58...
— Да ты такой же враг народа, как я священник. — Засомневался Павел Воскрецов. — Так в чём же вина твоя?
— Это я и сам хотел бы знать, — горько усмехнулся Илья.

 

[egerj]

5
Прошли десятилетия. На старом погосте Епишкиной Грязи нашли свой последний приют Каллистрат Зотов, Николай Гаврилович Сотников. Умер весельчак Венька Огородников. В один из священных праздников «День Победы» приехал в деревню представитель военкомата и при всём народе пожал руку Илье Сотникову, торжественно вручил бумагу о реабилитации, и три боевые награды. Илья плакал от счастья, а через несколько месяцев упокоился и он — сказались годы ГУЛАГа и фронтовые раны.
Кто-то из «епишкинцев» уехал в другие края, кто-то подался в райцентр или в город и тихая таёжная деревенька опустела. Она, как брошенный щенок ожидавший хозяина, жалобно «поскуливала» скрипучими ставнями, раскачиваемыми знобящими ветрами, «щурилась» слепыми глазницами выбитых окон в слабый просвет, размытой дождями, дороги. Хозяин всё не возвращался и деревенька от обиды, и тоски умерла.
Сорванным с древа времени листом, пролетело пять лет, когда в последний раз сюда приезжал Ефим Фёдорович Зотов на пантовку. Теперь он опять, в щемящих сердце, местах своей юности. Над его головой то же синее небо, шумят желтеющей листвой те же берёзы. Только руины деревенских домов стали ещё менее заметны. Время безжалостно!
Ефим вздохнул, подвеселил костёр и повесил на таганок котелок с водой.
«Давно ли я был мальчишкой, парнем?! Потом женился на подруге детства Катьке, выучился на охотоведа, вырастил сына и двух дочерей?! Вот уже и семь внуков-соколят встают на крыло! Кажется, всё это было вчера, — думает он, попыхивая сигареткой, — ан, вот уже и старик! Вопреки «женским протестам» приучил к охоте сына Матвея и внучат Федьку с Каллистраткой. Рассказывал им про тайгу, про Золотого зоргола. Не страшно и помереть — достойную смену за себя оставляю, любящую природу, ценящую жизнь. Хорошие парни выросли, хозяйственные. Они сразу поняли суть сказки про…».
Размышления прервал трубный рёв изюбря. По вечерней тайге грозно прокатилось «у-у-у-о-о». На Семиветровом увале отозвался другой: «М-о-о-у-г!».
— Заревели рогачи! — улыбнулся в усы Ефим. — Свадьбы у них! Хорошо, что мои парни сказку поняли и рассудили верно: нет смысла бояться наказания Золотого зоргола. Страшнее потерять собственную совесть.
2011—2013гг.
Пади Тукулай, Бугарикта.
г. Чита

 

[egerj]

Майская берёзка
Алексей Егоров 2
Очерк
Поезд стремительно уносил пассажиров на восток. Тогда я был ещё маленьким и ехал с мамой в Нерчинск, в гости к её старшему брату. Если не изменяет мне память, этот случай имел место в далёком 1975 году. И вот спустя три десятилетия, будучи взрослым человеком, сделав первые успехи в творчестве, решил рассказать людям о замечательном человеке, фронтовике, инвалиде Великой Отечественной войны, Зорине Тимофее Никифоровиче. К великому сожалению, его уже нет в живых, но считаю долгом увековечить память о нем в сердцах нерчан, читинцев и всех забайкальцев, кто гордится героическими земляками.
Мамин брат, Лашкевич Борис Иосифович лежал в больнице, когда поезд № 192 привез нас в славный городок времен декабристской эпохи. Остановились мы у дальних родственников Зориных по улице Первомайской, от них и в больницу к брату маме ходить не далеко, лишь в гору подняться. Бабушка, Анна Ивановна, ядреная, кругленькая женщина хлопотала у печки, одновременно рассказывала моей маме, Галине Иосифовне Егоровой о новостях. Речь бабки Ани быстрая, как течение горного ручья.
Дедушка Тима, худенький седой старичок, забрал нас, ребятишек с собой в огород. Поношенный пиджак, брюки, заправленные в хромовые сапоги и кепка являлись парадно-выходной, и повседневной формой деда. Пустующий рукав, вложенный в карман и орден «Отечественной войны» 1 степени на лацкане, рассказывали без слов о боевой молодости Зорина.
В конце огорода приютилась баня. Обшитая рейкой, окрашенной в желтый цвет, голубые наличники на окне придавали ей праздничный вид. Сразу за банькой простилается широкий луг, бродят пасущиеся коровы. От дома через весь огород пролегла дорожка, вымощенная досками, возле настила сохнет перевернутая лодка.
— Надоть днищу просмолить, не то, не ровен час, утонем нахрен, на этакой посудине, — между делом, сказал дед.
— Деда, а вы где на ней плаваете? — поинтересовался я.
— Рыбачу по Шилке, да по Нерче… Подрастете малость и вас с собой возьму. — пообещал он. Мы с Борькой запрыгали от радости.
Борька Ларин родной внук Тимофея Никифоровича, он на год младше меня, худой, с круглой белесой головой, большими голубыми глазами. Так уж сложилось, что родители мальчика развелись и шестилетний Бориска стал жить с отцом, но воспитанием занимались бабка с дедом. Анна Ивановна доброту, заботу и ласку дарила внуку, прощала ему шалости, потакала капризам. Поняв её слабость, Борька «вил веревки» из старушки, однако деда побаивался. Сильно заикаясь, мальчуган спросил:
— Д-д-дед-ка, а-а ког-г-да т-ты нас в-в-возь-мешь?
— Вот пойдешь в школу, тогда и буду брать на рыбалку.
— Т-так, то о-о-осень-нь-ю…— парнишка огорченно вздохнул.
Дед провел нас мимо бани к маленькой калитке в штакетничатом заборе. Сразу за оградой он принялся ловко копать яму. Для меня стало открытием, что можно так орудовать с одной-то рукой. Кепка сдвинута на затылок, по морщинистому лбу крупным бисером стекает пот, но Тимофей Никифорович упорно работает.
— Бориска, волоки саженцу!
Мальчик вприпрыжку побежал к курятнику и вернулся с маленькой, тоненькой молодой березкой. Налив в лунку воды, дедушка засыпал ведро чёрной лесной земли.
— Ребя, придержите-ка вот этак, ровненько…
Мы с удовольствием помогали старику удерживать саженец, пока он присыпал ямку. Закончив работу, Тимофей погладил деревце по бархатистому стволику.

— Расти, милая, на радость людям. Это в память о вас, ребята! Обо всех, кто остался лежать на Карельском перешейке.
Не уразумев, о чем он говорит, мы с трепетом в сердце уставились на деда, а фронтовик, расправив плечи, смотрел ясными голубыми глазами вдаль. По его щекам обильно катились слезы.
Не зря говорится в Писании: «Кто скажет с верой в душе горе той: «Поднимись и ввергнись в море!». И будут то, по словам его…». Березка прижилась на новом месте, в стороне от подруг. Зазеленели листочки изумрудом, налились сережки…
Когда мы с Бориской стали чуточку старше, дедушка Тима нам рассказал про тот злополучный Карельский перешеек:
— Я воевал в пехоте на Выборгском направлении обороны Ленинграда. Шли тяжелые бои. Немец прет и прет, а у нас уж боеприпасы на исходе. Я числился командиром пулеметного расчета, но по сути, сам же и лупил из «Дягтеря» фрицев. Какой-то парень из морпехов притащил нам целый цинк патронов.
— Ну что, братва, дадим «ганцам» копоти?! — спросил он, перекрикивая грохот боя.
— Дадим! — ответили мы с напарником.
Внезапно вновь начался артобстрел. Немец кроет в шахматном порядке, земля клочьями в небо летит, а мы с Михой прижались друг к дружке и лежим. Канонада прекратилась и опять немчура полезла. Пошел в контратаку с бригадой морской пехоты и паренек тот, что «огоньку» нам добыл, а мы их прикрываем… Я тока, взрыв увидел и паренек исчез: вместо него воронка дымится… Больше суток удерживала позицию наша рота. Потом, как жахнет! Всё! Темнота. Очухался: Миха с развороченным животом лежит, кишки с землей смешались… Лицо у «второго номера» бледное, но спокойное, а на грязных щеках застыли ручейки слёз…— Тимофей Никифорович смахнул набежавшую слезу, дрожащей рукой чиркнул спичкой, прикурил сигаретку. Задумался о чем-то о своем… Немного успокоившись, продолжил рассказ:
— Я сразу понял, что он убит, свою же левую руку вовсе не чувствую, лишь боль от плеча исходит. Пулемет на бруствер установил, дал очередь и опять потерял сознание. Сколь пролежал, не знаю. Очнулся, а немец-то, вот он! Я опять очередь послал, скосил двоих. Рука стрелять мешает — висит, как плеть. Гимнастерку скинул, глядь, а она выше локтя оторвана, значит. На шкуре болтатся! Делать неча! Здоровой рукой и зубами наложил жгут, взял финку и сам себе ампутацию сделал. Мать моя женщина! Боль, ажно в глазах темно стало, а на уме одно: тока б в плен к выползням поганым не попасть! Пока на меня санитары наткнулись, я половину цинка патронов по фашистам распетрушил. Волокут меня, паря, на плащ-палатке, а ротный рядом идет, удивляется: «Как же ты, Тиша, руку-то собственную резал?». Я зубы от боли стиснул, но ответил: «А куды ж мне деваться-то было?». Долго мыкался по госпиталям и был списан по чистогану. Вот такие, брат Лёшка, дела чудные! Вы с Бориской всё в войну играете… Провалилась бы она пропадом, эта война! Не приведи Господи, пережить вам, что нам довелось! — Старый солдат рассказывал о страшных страницах своей жизни, то и дело, смахивая непрошенные слезы, потирал натруженной ладонью от нервного тика подергивающуюся щеку, а я слушал и не мог представить молодым, в грохоте сражений, всегда веселого и доброго дедушку Тиму. Нас, до глубины души поразили услышанные подробности далёкой войны, а дед Тиша все видел своими глазами, окропил кровью землицу Ленинградской области.
Прошло много лет. Перестроечное время перевернула наш быт с ног на голову. Молодежь теряет интерес к истории, тонет в спиртном, травится наркотиками, ищут идеалы в образе героев низкопробных голливудских боевиков. Одно забыли: Мы — русские и наши герои были, будут и есть в российской стране. Помните это! На Нерчинском кладбище обрёл покой один из многих героев, инвалид Великой Отечественной войны Зорин Тимофей Никифорович, замечательный человек, большой знаток рыбной ловли. Умерла Анна Ивановна Зорина. По пьяной лавочке убили их непутного внука Борьку Ларина… Только березка у калитки, посаженая защитником Родины сороковых в память о павших однополчанах, сиротливо стоит, роняя тень на покосившуюся от времени, баньку. Березке сам Бог велел жить. Она хранительница солдатских душ, живой памятник Второй мировой.
Вечная память павшим в боях за освобождение и независимость Родины! Здоровья и счастья ветеранам, прошедшим ад войны!
С праздником Великой Победы, дорогие старики: фронтовики и труженики тыла!

Март 2005г. г.Чита